Феликс Максимов - Духов день

Галки в развилках точили железные клювы.

Под покровом лежал Китоврас, подбородок подвязан тряпицей, но сам преображенный, огнем не тронутый, серебро бороды сочилось на ключицы, будто Никола из Мир Ликийских задремал, руки на груди скрепил в покое.

Крест накрест насыпали на покров пресненскую горькую землю - предали с молитвой.

Заколотили гвоздями тесовую дешевую крышку.

- Зарывать что ли? - спросил работник.

- Успеешь... - отозвалась Маруся.

Подошла к ящику. Села на корточки, сильно потерлась щекой о закраинку гроба, обняла изголовие, а руки детские, в цыпках.

Сорок сороков ваганьковских птиц - фрр - спустились Марусе на плечи со всех концов, забили крылами невыносимыми

- Кшши! Кшши! Гриша! - машет, хохочет сквозь слезы Маруся.

Снегирья, синичья осенняя красногрудая сила над Марусей сиянием встала. Все птицы, что на кладбище кормились пасхальными крошками - слетелись Китовраса провожать.

Поп с богаделками окарачь поползли, могильщик заживо сиганул в урвину.

На глазах преобразилась Маруся.

Стало ясно, что не была Маруся человеком. Перед всеми открылась Чумная Мара.

Коска светлая с косынкой к девичьим ногам сползла, голая голова открылась,

Платье белое несшитое враспашку, грудь оплощала, крест меж ключиц ударился, глаза - винные ягоды в пол-лица - девка не девка, отрок не отрок.

Попятилась Маруся, руками колыхнула, в погостном снегу, в снегирях, так и сгинула над Китоврасом, рассеялась скорбью.

Когда вернулись похоронщики, а с ними и пристав для храбрости - мертвое тело Григория наспех закидали землей и забыли.

Десять лет на Ваганьковском кладбище не поселялись птицы - зиньки-синички и трясогузки и снегири и заряночки и клесты в землю с Марусей ушли.

Так и уснула мара - Белая Девка, Чума-Маруся там, в земле, близ Китовраса. У Китовраса впотьмах волосы и ногти растут, плоть омылилась, гробная крышка провалилась, лица нет, пальцы желтые вкруг иконы именной сплелись - изгнил белый платочек, которым покойник покаянные слезы утирает, а Маруся его и таким любит по сей день - навеки запястья аленькой лентой повиты, окованы, спутаны.

А кем Маруся, княжна Ваганьковская в людях была, почему крещена, отчего тосковала по мужику, почему Москве не мстила, нам не ведомо.

Извилиста река Пресня, разлилась по осени.

В стремнине бился кораблик из скорлупы яичной - а внутри мерцал огарок родительской свечки.

Далеко-высоко уплыл холодный кораблик в подземные струи, в море Окаян.

Снегопады Пресню рушником холщовым утешили к Рождеству. Надежно запорошили поземки пожарище до весны

... В доме у Харитонья в переулке, явился, как всегда малахитовый лакей, принес рассветное лакомство на серебряном блюде.

Кавалер из чернобурых мехов выпростался нагишом. Спал по-детски.

Улыбался, свободный от прелести, два часа назад с Пресни вернулся.

Уронил лакей серебро, перекрестился.

Потому что обновилось лицо Кавалера после убийства, никем не уличенного, как старинные иконы в монастырях обновляются - чуть не мироточит.

Убил князь мужика. Успокоился.

Вот и все на сей день.

Глава 8

"Князь Роман жену терял, тело белое терзал, схоронил на отмели, да на той реке на Смородине. Так душа новопреставленная со зверьми кочевать пошла, а те звери смирные, а те звери вещие, мохнолапые да чуносые, от Адама заповедные, ненареченные.

Босиком душа спешит, молоком звериный след белит, во слезах тропы не видит.

Слетались на плоть птицы разные, сползались на плоть гады подколодные, гробовые жужелки, хищные бронзовки, бросались на плоть щучки да окушки.

Взялся с неба сизый орличек, вырвал из плеча руку белую, руку правую, обручальную. Золотым перстнем прельстился, белым мясом соблазнился. Понес орлик руку правую княгини Романовны по-над семью холмами, по-над сорока сороками колоколенок белокаменных, по-над торгашными рядами, по-над садами и грядицами, по-над баньками, по-над гулянками, по-над крестным ходом, по-над черным народом, по-над Сухаревой Башней, по-над теремами красными, по-над острогами страшными.

А в дозоре млад стрелец на Кутафье башенке увидал вора, самопал турецкий вскинул, стрелил в сизого орла - хлебнул зелья из горлА.

Уронил добычу орлик. Завертелись пух-перо. Всю Москву заволокло.

Спрашивала дочерь младшая, молода княжна Анна Романовна:

- Тятя, тятя, где моя родимая мати?"

Солгал князь Роман:

- Молчи, дочь, ночь-полночь ушла мамка гулевать, рвет на кручах молочай, заюшек да ласочек в силочки ловит, дергачей да куличков во сети несет, журавлей в небеси пасет."

Спрашивала дочерь младшая Анна Романовна:

- Ночь-полночь минула, солнышко красное колесом взыграло, облака по леву, да по праву руку размело светило ясное, тятя, тятя, где моя родимая мати?

Солгал князь Роман:

- Молчи, дочь. Мамка твоя на ячменном навьем поле жнет усатый колосок. Стоит немую рыбью заутреню во холодной храмине. Ржаной каравай без ножа режет. Левой ручкой с крыши машет. Ты ищи меня, дочка в сточном желобочке, во хвощах, во облачках. Во прохладном саду, я сама тебя найду. Поцелую, обойму, за собою уведу."

Ходит-бродит Аннушка, во прохладном саду, рвет волчец и лебеду.

Ищет-ищет матушку. Выкликает имечко, не разведать ей вовек, как Роман жену терял..."

Так у ворот Свято-Андрониева монастыря, что на Яузе, на высоком бережку пели уродливые, да небогие под скрипицы, сопелки, да малоросские лиры, клянчили грошика да горбушечку.

Белы врата монастырские, красной медью окованы, и богатые и бедные с поклоном входят, выходят с чистым сердцем.

- Зачем князь Роман жену терял? Зачем дочери кровной солгал? - тревожилась девочка - молодая Анна Шереметьева, графинюшка-виноградушка, за батюшкину руку цеплялась, смотрела доверчиво, уродливых грошиками оделяла, не брезговала - скакали звонкие в жестянки.

Закашлялся батюшка, Борис Андреевич, Шереметьев младший, старшОму не чета, помял шапку щипаного соболя, шапку не вседневную, поминальную.

Как дочке черное дело объяснить? И не хочется, а надо, без отцова слова еще и в мечтания ударится, а не душеполезно дочери отцова сладкая ложь. Вырастет, сама узнает, уж лучше из моих уст.

- Видишь ли, Аннушка, люди праведные, старинные, вместо "убить" говорили "терять", чтобы злодейству не соучаствовать. Убил князь Роман жену безвинную, и солгал дочке, чтоб матушку век не сыскала, сплел небылицу, душегуб, а правду орел выронил, горькую правду, ручку правую с золотым кольцом. Песня старая, ты ее Аннушка, в голову не бери. А правда, как бы ни сокрыта была - всегда откроется.

- Не хочу чтоб такие песни на свете пелись - топнула ножкой Аннушка, лобик набычила, взглядом ожгла, - пусть веселое поют, скажи им батюшка.