Феликс Максимов - Духов день

И окликни меня по имени.

Нет, не жаль молодца похмельного. Жаль убитого, жаль напрасного. На свою беду синеглазого.

Кто окликнет меня по имени?"

Анна Шереметьева присела у окна, отдернула занавесь.

Между рамами скопился прошлогодний вздор: паучатина, мотки разноцветной шерсти, лепестки шиповника, пижма и душица для чистоты.

Окна тусклые, левая половинка треснула, а заменить недосуг.

Ненастье за окном исподволь наклонило сады - и ничего не различить было на сто верст окрест, знай, одно: постылые сосняки, осинники, хлева, амбары, балочка, пруд с мостками, где люди стирают серые холсты, на перекрестке за лесопильней заброшенная почтовая станция - кому она нужна, разве ездят в такую глушь живые люди?

Глинистая торная дорога протекала в головах захолустья.

Косые дожди, клеверное марево луговины, дальняя дорога за оврагом. До самой Москвы.

-Мос - ква. - сухими губами сказала Анна, чтобы не забыть.

На черном крыльце, что выглядывало на птичий двор, мужнин дебелый холоп дразнил поваренка:

- Хошь, малой, покажу Москву?

- Ага... - поваренок доверчиво задрал голову, потянулся - а сам-то маленький, что грибок. Веснушками обсыпаны щеки.

Холоп примерился - и хвать поваренка за уши. Вздернул до хруста, мальчишка - ну визжать, а холоп смеялся и приговаривал:

- Смотри Москву, высоко видать!

Господи, всякий день одно и то же.

Счастье.

Супруг Анны сыграл с гостями три пульки в рокамболь, вышел на крыльцо, проводил собутыльников восвояси, троекратно расцеловался у разъезда со всякими, звал к обеду назавтра. В зале хлопали створы складных ломберных столов - дворня затеяла уборку.

В дальней комнате-ларе часы с хрипотцей отбили четверть девятого.

Толстая баба с пустым ведром потащилась босиком по садовой тропе - то ли за водой, то ли с капустных гряд обирать слизней - мокропогодие, много дряни развелось, того гляди, всю рассаду потравят.

Мальчики повели купать борзых собак - Фортунку и Арбатку. Псы на ошейниках висли, гарцевали, горбатили холеные спины, рыжая шерсть вилась по ветру, опадали беспокойные рёбра.

Шершавые шаги шаркали по вощеному полу. Хныкал поваренок, скорчившись под стеной птичника, утирал соплю кулаком.

Мышь точила в углу. Поточила и затихла.

Остывшими глазами молилась Анна Шереметьева на дальнюю дорогу.

Колеи глубокие, непроезжие, рыжие, ложные.

Там за полем, за пойменным лугом, всего в ласточкином полете от большого дома - перекресток с обветшалой деревянной божницей, у шестнадцатой версты. А та верста вся растрескалась, поросла вьюнком. На перекрестке после полудня, пока супруг, отобедав, без души дремал, стояла Анна, прислонясь к полосатому столбу, смотрела на Москву, но видела ржавый бузинный куст у обочины и молчала. Заворачивала дорога, как в гадательных зеркалах со свечой - всегда налево, как ни заклинай, как ни гляди.

А вдруг издали конские копыта размесят на скаку глинистые пласты.

Ближе, ближе, ближе...

А вдруг вырвется из-за поворота всадник простоволосый, весь забрызганный дорожным дрязгом, лошадь безмастная, всадник бедовый, только острые локти да локоны грузинские по ветру бьются. Перекошены конские челюсти, кипит в оскале железо жесткого мундштука, белкИ глаз лошадиных опасно высверкивают, седло татарское серебряными бляшками украшено, во лбу у коня - белый полумесяц.

Гессенские сапоги отворотами под колено, у самого всадника глаза - бесшабашная финская синева, мартовский лед с подталком и небо над ним - шестью крыльями кучевых облаков нараспашку.

- Он окликнет меня по имени. - самой себе говорила Анна - и тут же обещала - А я не закричу, прокушу губу до крови, и только один шаг сделаю.

Один шаг к Москве-матери.

Шелестела бузина, далеко перекликались люди, Анна слушала их голоса, опускала голову, пора домой.

Скоро проснется муж послеобеденный, спросит о ней, что ему ответят?

Возвращалась одна через овсяное поле.

Оглядывалась через плечо. Старела с каждым шагом.

По ярмарочным дням тянулись по дороге торговые возы, затянутые холстинами - то ли горшки везут продавать, то ли молочных поросят и курей на соломе.

По будним дням, каторжники месили могильные колеи тракта безразмерными бахилами, прикованные по шестеро кандалами к одному железному шесту. Обращали лица, Россией обглоданные, к Анне, стоявшей у столба, будто часовой солдат.

Кандальники скалили десна, показывали расчесанные рубцы от выжженных клейм, хрящи переносья, а сами ноздри вырваны. Косые шрамы на щеках - от края губы по десне чуть не до скулы распорото.

Государственное слово и дело калечит навечно. Каторжане клянчили хлеба. Горбушки и мелкие монеты Анна оставляла для них на камне поодаль. Брали. Благодарили барыню.

Уходили.

Анна оставалась.

Снова и снова куталась в шаль, считала сутки.

Шла по привычной дороге через овсяное поле, как обычно.

Торопливо били копыта в глухонемую землю.

Анна застывала на полшаге на усадебной лестнице, оборачивалась через плечо, как волчица.

Управляющий без седла - 'охлюпкой' на пузатой кобыле трюхал из города, издалека видно было: отпраздновал бабкины крестины, еле держался.

Будет его женка ухватом по горбу колотить и голосить: На кой ляд за тебя пошла, на кой ляд жисть мою сгубил, ирод пьяный'. И дети по углам заревут и друг за друга попрячутся.

За завтраком - как пить дать, супруг, яйцо вареное расколупывая ложкой, расскажет для смеха байку, как управляющего женка колотила, на порог не пустила, да как он заполночь на морковных грядках спьяну заплутал, а заплутавши, в колодец сблевал.

И так всякий день творилось

Счастье.

Вот и сегодня слушала она, у окна сидя, как в обеденной буднично бряцали столовыми ножами-ложками, накрывали позднюю трапезу для господ. Из шалаша летней кухни несло горелым, сытным, грешневым - запах домашнего предательства. Простая радость уездного супружества - покушали вкусно и баиньки мягко.

Анна ощупала взрослыми пальцами высокие скулы свои, уронила руку в тайный карман подола, нащупала игрушку, вынула - но даже не посмотрела на нее, лишь чуть-чуть сжала в кулаке.

Привычная игрушка, во всех хороших домах такую сыскать можно было - мячик из перьев. Пять лет назад тайно мальчик девочке передал из руки в руку, велел никому не говорить о подарке. Анна не вытерпела, проболталась братьям, те подняли насмех - тоже, невидаль, грошевая забава, нищие нищим на Вербном базаре продают, скуп на подарки твой Кавалер, как и дедки-бабки его татарские, у них-то у кого пара овец да халат, тот и князь. От нищенского товара на руках выскакивают цыпки и бородавки, ни на что базарная мелочь непригодна, разве кошкам батюшкиным швырнуть, пусть утащат к себе, потешатся.