Феликс Максимов - Все, кроме смерти

Журчит с фарсовой издевочкой и хрипотцей фальцет, Альберт манерно картавит на “р” и “л”, речевой каприз, выработанный годами.

Пролетка замедлила ход.

- Мишель, все, что ты мне только что изложил - это дичь. Тебя послушать, так достаточно было одной маленькой смуты в столице, чтобы дрогнули губернии и грянуло над нами всеобщее счастье.

Ну был я в столице. Все видел. И что: Обычный студенческий митинг. Распухшие морды третьекурсников, которые орали: “отечество в опасности” и растяпы в мундирах, которые увещевали и не пущали, когда надо было стрелять, стрелять и еще раз стрелять!

Это что ли твое возрождение и новые веяния? На деле все гораздо проще. Человеку нечего делать. Вот он и нацепляет погоны или бегает с флагами, заметь, без штанов. Тигр, хомяк, паук или амеба не устраивают революций. Они кушают и занимаются остервенелым совокуплянсом!”

У Альберта сегодня благодарный слушатель. Он умеет многое, например: пугаться, как девушка-мышонка, бледнеть и пускать голосом незрелого петушка.

Мишель сегодня совсем взрослый, удивительное дело, ему еще ни разу, кроме как на Рождественской Всенощной не приходилось видеть ночной город, а сегодня все по иному, без папеньки и маменьки, которые упорно не замечали того что “Мишенька” уже четыре года как бреется.

Сегодня ему все можно.

Например, можно закурить.

Альберт угадал мысли дебютанта, подал серебряную табакерку прошлого века и новомодную машинку для скручивания папиросок.

Мишель схватил, дурилка, уж больно чисто высвистывал лихой кучер и весело печатали шаг лошадки. Мишель закурил, неумело, кроша кубинский яблочный табак по французской бумаге:

- Альберт! Я говорю о высоких вещах: о духе нации в конце концов! А ты все сводишь к половому вопросу. Значит, стрелять? Тебе хорошо говорить. Отец губернатор, мать - шифрованная фрейлина.

Мишель перехватил насмешливый взгляд Альберта и сконфузился:

- Но другим не так повезло, приходится доказывать властям, что есть высшее право! Право молодости! Право гражданина! Завтра нас всех ожидает нечто новое! Иначе ведь и быть не может. Иначе - цензура, ужасная стерильность нравов, филистерство, косность, предрассудки. Прилизанное официальное искусство…

Мишель закашлялся от жесткой затяжки, согнулся, но все же продолжил:

- А тюрьмы, карцеры, труд заключенных? Неграмотность, чахотка? Бюрократия, воровство повальное? Да что я тебе говорю, будто ты газет не читаешь? Вот ты можешь даже в жандарма плюнуть. И все обойдется, потому что потом ты сунешь ему в зубы кредитку. А как же мы? Нам тоже хочется правды. В нас, прикажешь стрелять?

Альберт покровительственно похлопал Мишеля по бархатной мягкой спине. Улыбнулся узенько, очертил перчаточными пальцами абрис скулы. (улыбка ? 45, задействована треть лицевых мышц)

- Миша, Миша… Ты не умеешь курить. Держи мятный леденец, заешь возрождение нации. Не могу слышать, как ты перхаешь. В кого стрелять? А это мне, мой милый, глубоко до полкового барабана. Я - штатский. Канцелярия, этапы - [i]м н е[/i] до этого какое дело. Живя на кладбище всех не оплачешь. Да, я могу, а другие не могут. Так пусть собирают марки. Играют в фанты. Бегают в мешках. Целуют девочек в нос.

Если вся ваша правда сводится к тому, чтобы наплевать в рожу полицейскому.

Мышки живут в подполе, птички - в небесах. А летучая мышь - это урод. Революции нельзя делать тем, кто не может позволить себе носовой платок и коробку воротничков.

Знаешь, Мишель, все к черту, поехали кутить в “Дом Праха”. Выпьем за тигров, хомяков и лягушек, наших мудрых родственников.”

Шарахнулся и чуть не сел на тумбу пожилой господин - из припозднившихся прохожих.

И куда носит на ночь глядя старого матрацного клопа, в профессорском пальтишке, с кошкой на воротничке, в дурацкой шапчонке пирожком из поддельной каракульчи, не по сезону тепло одет, старые кости ломит, а ведь носит, сушеного валуя, да так что еле выскочил нехорошим зайцем из-под колес пролеточки, разронял кульки, пенсне, палочку свою инвалидную,

И нет бы ему перекреститься, да губами пошлепать, что Бог ребра уберег - ведь нет, шамкает вдогонку послушанному нечаянно разговору, подняв палец вверх:

- Уважаемый! Ау! Тигры, хомяки и лягушки не держат кучеров и не ездят пьянствовать! У них блохи. От них воняет. Еще они занимаются совокуплянсом строго по графику! Бунтари ваши- туча комаров. Напившись крови, передохнут! А вот за отечество обидно, молодые люди! Отечество - это Вам не народ. Это, знаете ли, идея. И -де-я! И-де-я!

Собирай кульки, ковыляй домой к своему латунному подстаканнику, к древней истории и словесности.

К неоплаченным счетам и рыжим тараканам в рукомойнике.

Большая Дворянская улица опустела.

И на углу погас неисправный фонарь.

На задворках заорал пьяный, от души смачно разбили стекло.

Стрёмно.

Ретроспекция. Крупный план. Надпись:

“Склад Волшебных фонарей, товарищество Смит”

Канареечная вывеска на пересечении Шорной улицы и Литейного проезда, слева, от канала, закованного в зернистый привычный для города карельский гранит.

Эта вывеска-первое, что бросается в глаза. Под вывеской арка. На красных кирпичах белеет бахрома объявлений. Туда-то нам и надо.

В арке стоят у стены рядком тихие барышни с черными бархотками на белых шеях.

Внимание: вывеска врет.

В арке и слепоглухонемом дворике за нею-нет никаких фонарей, а “волшебства” начинаются исключительно после полуночи.

Дверь. Вздохните, и дотроньтесь до медной ручки в виде оскаленной морды сатира, постучите кольцом два раза и вам отворят.

Кафе-мюзико “Дом Праха” бегло картавил по-французски, дарил нежный звон фальшивого хрусталя единственной, но обширной люстры под потолком, вытертый алый бархат полукресел и фривольную соломку дачной мебели, синеватый дымок поддельных сигар и чистейшей константинопольский анаши, доступных арлекинок в радужных ромбах, факиров с огнем во рту, румына со скрипкой и грека с флейтой пана, привкус жареных фисташек, печеных яблок в карамели, турецкого кофе и мускатного вина.

Розовые кружева десу, блестки на веках, шелковая канареечная подвязка на черном со стразами чулке, страусиные плюмажи, хрустальные туфельки, мушка над круглым черешневым ротиком.

Это не женщины, а шампанское.

И раз уж выпустили кордебалет кадрили, с громом каблуков, с куражом, с блеском на маленькую бархатную сцену в конце зала - только и остается что швырять мятые кредитки на подносы напомаженных официантов, аплодировать стоя, срывая к черту тесный целлулоидный воротничок:

“Браво, пташки! Выше ножки! Выше! Выше!”.

Какой публики только не бывает в “Доме Праха”.

Здесь купцы-гостинодворцы и фальшивомонетчики, посредственные поэты и талантливые карманные воры, модистки и позолоченная молодежь.