Неизвестно - Попов

21 марта 1978 г.

Все возвращается на круги своя. Вот и мы дожили до времен, когда «Литературная газета» превратилась в «Северную пчелу», а Александр Чаковский — в Фаддея Булгарина.

Александра Борисовича, видите ли, задели резкие слова Янки Брыля в его адрес. Он, разумеется, обиделся, и сильно обиделся. Как так, у него-то, у Александра Борисовича, нет глубины и талантливости? Это он-то пишет не с

чистыми руками и не с чистым сердцем? И — сразу с жалобой в ЦК КПСС: «Обижают! А я выдвинут на Ленинскую премию!» Ну, а из ЦК КПСС позвонили в ЦК КПБ, здесь вызвали на «ковер» (к Александру Леонтьевичу) новогоглавного, сделали ему серьезное внушение, сказали, что, возможно, придется делать оргвыводы.

Что ж, оргвыводы так оргвыводы. Я спокоен. Какую-нибудь пенсию дадут, не пропадем. Как писал Твардовский, «еще мне в жизни будет трудно, но чтобы страшно — никогда!» Больно и обидно только, что подобные вещи — литературное фискальство — возможны в наше время и в нашей стране. Чаковский может замалчивать или поносить кого угодно — «Литературная газета» в этом смысле не стесняется, — а его не трожь! А сам же, наверно, болтает, что перед критикой, как перед богом, все равны.

С грустью думаешь и о Ленинской премии. Иногда кажется, что она превратилась уже не в ленинскую премию, а в перстень с бриллиантами. Константин Симонов, Александр Чаковский... Кто следующий?

23 марта 1978 г.

Ну и заварилась каша.

Звоню Янке Брылю:

— Пришло письмо из Подмосковья. Переслать или придете сами?

Брыль попросил переслать.

— Что слышно? — спрашивает.

Объясняю, что публикация кое-кому не нравится. «Кому именно?» Да Александру Чаковскому, говорю. «Вот каста неприкасаемых!» Я сказал, что и я эти слова употребил вчера в разговоре с Анатолием Козловичем. Задетые в блокнотных записях и есть каста. Каста неприкасаемых.

А вчера — собрание партгруппы. Кроме наших товарищей присутствовали Козько, Козлович и Круговых. Короткий доклад Кудравца. Прения... Все выступавшие отмечали, что сама по себе публикация замечательная. Жаль, проскочили резкие выражения, которые и задели кое-кого. И все, в том числе и Круговых, говорили о романе «Блокада» — слабый, настолько слабый, что о нем всерьез и говорить нельзя.

Только воротился с работы — звонок от Макаенка: «Приди, я завтра иду к АТК, надо поговорить». Прихожу. Пока толковали о том о сем, явился Шамякин. Разговор продолжили уже за столом. У Макаенка отношение к публикации двойственное. Что-то ему нравится, что-то не нравится. Шамякину больше не нравится, чем нравится. И оба они, кажется, недолюбливают Брыля.

Завтра они пойдут к АТК, то есть к Кузьмину, хотят посоветовать ему не раздувать это дело, во всяком случае, не выносить его на бюро ЦК КПБ. «Обсудим на совместном заседании бюро и президиума Союза писателей, вкатим Попову выговор или строгий выговор, и хватит!» Но из верхов звонили самому Машерову, и это серьезно осложняет дело. А если вынесут вопрос на бюро ЦК, тогда что, спрашиваю.

— Тогда, братка, придется расстаться с работой и персональной пенсией, — сказал Шамякин.

Я ушел в половине девятого. Шамякин еще остался.

24 марта 1978 г.

Звонил Брылю.

— Как настроение, Иван Антонович?

— За вас переживаю. Жалко, что пострадаете вы и журнал.

— Ну вот! А меня больше беспокоит, что пострадаете вы и Евгений Иванович!

— А Евгений Иванович что?

— Как же, он выдвинут на Ленинскую премию, могут и не дать. Чаковский, говорят, страшен в гневе.

— Дадут! Положение у Танка прочное! Вы скажите, что вам грозит, что слышно?

— По слухам, меня собираются уволить с работы и лишить персональной пенсии, вот и все.

А через час пришел Макаенок с Любовью Ивановной, своей женой. Взял у меня тринадцатую зарплату, уплатил членские взносы. Пока он платил, мы с Любовью Ивановной сидели и толковали о всякой всячине. Между прочим

она сказала: «Вчера, когда вы ушли, они с Шамякиным еще долго сидели, часа два. Андрей все ругался с Иваном Петровичем, все доказывал ему...» Вернулся Макаенок, сказал, что договорился с Кузьминым о встрече. Вчера говорили, что пойдут вдвоем с Шамякиным, сегодня же оказалось, что идет один. По правде сказать, я не жду от этого похода ничего хорошего.

— Я позвоню. Обязательно. Ты только не переживай.

Вечером ждал звонка. Нет и нет... Наконец раздается, подхожу, беру трубку.

— Извини, замотался, забыл... Но встреча не состоялась. Кузьмин занят страшно — выступал на каком-то вечере... Договорились, что встретимся завтра на похоронах Ширмы и обо всем потолкуем. Я тебе позвоню. Обязательно. Часов в пять. Только не переживай.

Что ж, доживем до завтра, как говорится.

* * *

Читал — под настроение — о Пришвине, о его жизни сразу после войны, когда он познакомился с академиком Капицей. Встретилась интересная дневниковая запись: «Ученый вроде Капицы и писатель вроде Пришвина мнят о себе, что если таких честных людей, таких советских людей заставить отказаться от себя и делать, как приказывают глупые люди, то это будет вредом обществу, и против этого надо стоять...»

1 апреля 1978 г.

Все кончается. Кончилась и эта история, отнявшая у меня столько нервов.

В общем-то все были на стороне «Немана» и неманцев. Приехавшая из Москвы по каким-то своим делам Екатерина Шевелева пришла и заявила, что она в восторге от Янки Брыля. Из Гродно прилетел Борис Клейн — посоветовать, как надо вести себя в этой ситуации. Он тоже не нашел в записях ничего крамольного. Писатель, тем более такой писатель, как Янка Брыль, имеет право на свое мнение.

— Я пойду к Петру Мироновичу... Я ему все скажу, нельзя так расправляться с честными людьми!.. А если потребуется, то, приехав в Москву, позвоню Суслову, — сказала Шевелева.

Один Макаенок остался безмолвным. Как тогда позвонил в канун похорон Ширмы, так с тех пор и не подает голоса. Первое время я ждал — все-таки обещал человек переговорить не с кем-нибудь, а с самим Кузьминым. Потом и ждать перестал.

Не явился он вчера и на закрытое совместное заседание партийного бюро и президиума Союза писателей. Кстати, не пригласили ни Спринчана как группорга, ни Савеличева как редактора отдела прозы, имеющего к публикации

непосредственное отношение. Таким образом, я оказался в полном одиночестве. Кудравец не в счет. Тот все время твердил одно и то же:

— Это было до меня... Я ничего не знаю... Я лично этого никогда бы не напечатал... — Последнюю фразу он повторил трижды, как бы подчеркивая свою абсолютную непогрешимость. Вообще-то обсуждение прошло нормально. Большинство отнеслось к Брылю и к редакции с полным пониманием и даже сочувствием. Критика носила вполне доброжелательный характер. Исключение составляют разве что только двое — Калачинский и Клевко. Эти мои бывшие друзья (ох уж эти друзья!) настойчиво требовали, чтобы я «честно и открыто» признал своиошибки. Мне же не хотелось «признавать», потому что я и сейчас не считаю, что публикация была ошибкой... Так мы и разошлись, оставшись каждый при своем мнении.