Неизвестно - Дневники

Вычитанная пословица: “Мир с ума сойдет — на цепь не посадишь”.

2. [ III ]. Вторник.

Из старых записей (которые выбросил): 1. Я иду мимо пивной. Бранятся двое пьяных баб. Одна другой кричит: “Ах, ты, гондола!” 2. На мосту. Впереди меня идут мужчина с женщиной. Он говорит ей: “Конечно, он хороший. Но, ведь физически он тебя обеспечить не может”.

Оттуда же: Еланская (актриса МХАТ), говоря со мной о “Любови Яровой” (Господи, рифма!), сказала: — “Роль плохая. Не знаю, что мне сейчас играть: то ли любовь к мужу, то ли нена-

276

висть, то ли что другое. Играть надо одно”. Замечание очень правильное.

Иду по Тверской. На углу, против Моссовета, стоят Ливанов, с заспанным лицом и желтыми (от грима) бровями, Кончаловский в бобрах и улыбающийся. Кончаловский говорит, указывая на Моссовет:

— Не пойму я никак, была на нем крыша?.. Ливанов говорит:

— Если вас волнует только эта одна проблема, я могу вас успокоить. Крыша была, но ее разобрали перед войной, так как решили надстраивать два этажа. Мы еще волновались: портят здание...

И мы все захохотали. Мимо идут женщины строгие, в ватных штанах, с лопатами на плечах. Тащат кто что может на плече. На ногах — “коты”. Лица сплошь немытые. И ко всему — сверкают золотые погоны командиров, как обещание — чем кончится война.

Заговорили о поляках. Нонче напечатана декларация польского правительства к нам, малоуважительный ответ на нее. Ливанов сказал:

— Тут взрослые не могут договориться, а тут еще дети, “под ноги лезут”. Говорю:

— До свидания, братья.

А Петр Петрович Кончаловский (так можно сказать только в двадцать лет):

— Подождите, Вс[еволод] В[ячеславович], постоим еще. Так приятно, оказывается, стоять на улице.

Прошел Тарханов, тоже с желтыми бровями: идет на заседание Моссовета. Толкнул, играючи, в бок Кончаловского и выразил опасения, что его выберут на заседании в какую-нибудь комиссию. Когда он отошел, Ливанов сказал:

— А больше всего боится, чтоб его в банно-прачечную не выбрали!

Сообщение о прорыве укрепленной немецкой полосы в направлении Новгород—Псков. Слухи, ходившие в последние дни, о нашем наступлении на севере, о взятии Ржева, Вязьмы и подходе к Смоленску, как-то косвенно, оправдываются.

Сегодня подморозило, но мало — градуса 3—4.

Много писем от наших, из Ташкента: Комка эмпирически опи-

277

сывает, что видит; Мишка подсмеивается и мечтает; Тамара приказывает Татьяне и, отчасти, мне.

3. [ III ]. Среда.

Иду гулять. Поднимаясь из-за болота на мост, увидел город на фоне серого вороха неба. Вижу — боже ты мой, а ведь здание Библиотеки Ленина выше всех! Выше Университета, Кремля... И похоже оно на книгу, поставленную ребром и весьма запыленную и давно не читанную.

Не знаю, потому ли что смотрел на Библиотеку, словно бы запыленную, и странный клочковатый рисунок домов, я вспомнил свои юношеские стихи. Написаны они под Блока, напечатаны были в одном номере газеты, единожды в жизни моей мной редактируемой, номере, который я сам набрал, сам весь написал и сам продавал (очень плохо), номере, не уцелевшем совсем! Пожалуй запишу эти стихи из газеты “Согры”, а то опять забуду:

“На улице пыль и ветер,

И треск колокольного звона.

Одно только я заметил —

Пронесли Чудотворную икону.

Две старушки, перекрестясь,

Оправили полушалки.

Город наш,— нищенский князь,—

Смотрит печально и жалко.

Мне ли в краю чужом,

Верить вчерашнему сну?

Я же давно пробужден.

Я же противлюсь ему!” 274

Перепечатывал рассказ “Честь знамени”. В газете “Труд” напечатан мой очерк 275, искромсанный, конечно. Писатель я, должно быть, с ворсом, да не в ту сторону — и не блестит, и не греет.

Над чем смеялись великие сатирики мира? Во Франции, Рабле — над обжорами, пьяницами и щеголями. В Англии, Свифт — над людским тщеславием и самомнением. В Испании, Сервантес — над попытками перестроить мечом мир. А у нас в России? Салтыков-Щедрин — над бюрократией. И старик был прав. И поныне бюрократы, как прачки, стирают, чистят, катают и гладят нас, думая вымыть добела.— А Козьма Прутков? До войны выдержал 15 изданий.

278

Прибежал молодой человек, спросил Татьяну. Я говорю — ее нет.— “Мы с ней сговорились блины сделать. Можно у вас муку и масло оставить?” — “Оставляйте”,— говорю. Пришла Татьяна. Я ей говорю о посылке. Она:

— Вот нахал! Я ему сказала — позвонить. Нет, я ему верну это, а то потом не отвяжешься.

Взят Ржев: пистолет, приставленный немцами к виску Москвы.

4. [ III ]. Четверг.

Бажан назначен Зам.пред.Совнаркома УССР, а П.Тычина — Народным комиссаром просвещения. Надо думать, что это значит — хотят несколько “спустить на тормозах” то настроение, которое возникает после прихода не армии, а идущих за ней бюрократов, которые губят человека не за понюшку табаку.

В Клубе нам решили выдать вместо той бурды, которую я получаю, сухой паек. Таня бегала пять дней, а сегодня ей грубо говорят:

— Всеволод Иванов не получит... Может быть, в следующем месяце. Пусть берет обеды!

Если бы не поддержка “Гудка”, не знаю, чем бы я жил. Без “Гудка” я, в прошлом месяце, получил в “Известиях” рублей 600, да 700 в Управлении по охране авторских прав, да 900 руб. прислали из Ашхабада, и все. С оставшимися от того месяца я перевел 5250 в Ташкент — чудо какое-то... Т.е. столько же, сколько стоят туфли, которые заказывает какая-нибудь сука, какого-нибудь сукиного сына, некоему московскому сапожнику.

Перепечатывал рассказ.

Железная дорога между Ржевом и Великими Луками освобождена полностью — значит наши спускаются к Смоленску.

Никулин сказал, что Комитет по Сталинским премиям хочет дать премию Пастернаку, за переводы. Это все равно, что типографщику платить не за все издание книги, а за то, что хорошая краска.

Существует Институт Мирового хозяйства. По дипломатическим соображениям, трудов своих ученых он печатать не может. Тем не менее, для стеклографа, для какой-то группы лиц,— заказано 30 работ ученым о мировом хозяйстве. Хоть бы нам так!..

279

5. [ III ]. Пятница.

Посетил семью Гастелло. Два раза был в партизанском штабе — видел и разговаривал с четырьмя партизанами, а также читал очень интересные письма партизан, которые, небось, так и погибнут в архивах. Некий полковник Фадеев, из тех сорокалетних кавалеристов, которым везде тесно, стремился показать мне — все: письма, новые типографии партизанских отрядов (в двух чемоданах, с кассой, вешающейся на груди, причем вместо отделений для литер у нее мешочки, в результате чего касса похожа на груди той буддийской богини, у которой штук сорок сосков), рацию. А вообще-то ему хочется поохотиться на Кубани, выпить — он весь татуирован и на тыльной части руки его высечено “Саша”; офицер, выписывающий пропуска, тоже татуирован, вообще нравы здесь полегче, чем где бы то ни было. Вот в литературе бы нам организовать партизанский штаб!