Неизвестно - Дневники

326

нас что делает, не узнал о наших планах. В общем, глупый и пустой визит, когда человеку говорить нечего, так он говорит о себе. В столовой сидел какой-то деревянный полковник, говоривший тоже о себе.

— “Тридцать на сорок”,— сказал Прокофьев, говоря о памятнике Малибашеву и его портрете.

18/ IV .

Утром пришел наборщик, работавший со мной в одной/типографии тридцать лет назад. Мы вспомнили наших друзей; и оказалось, что они все перемерли, и оказалось, что только мы двое остались. Он принес мне в подарок пачку карандашей; немного бумаги. Визит к генерал-полковнику Горбатову. Разговоры о том, скоро ли кончатся немцы. Генерал рассказывал о том, как служил в солдатах и что солдат в служебном положении дальше вахмистра пойти не мог. Он привел пример унтер-офицера, который дошел до прапорщика, получив четыре “Георгия”, но вынужден был перейти в другой полк, так как офицеры не хотели его признавать, и не подавали ему руки.— Затем, рассказ его о том, что такое бой: его ранили в голову, он решил, что умирает и так как полк его находился среди отступавших поляков с одной стороны, и наступавших, с другой, он приказал: “рысью в лес, и затем направо”. И был очень доволен, что умирает, выполнив свой долг.— И этот генерал тоже не задал ни одного вопроса о литературе и искусстве.

Вернулся к Цветаеву. Положение без перемен. Немец упорно сопротивляется, даже переходит в контратаку.— Встреча с Крюковым и полковником Игнатюком. Крюков прячет свою жену во втором эшелоне. Он обижается, что я не еду с ним в рейд.— Генерал-полковник Бабийчук, Роман Павлович, предложил мне отредактировать и написать эпитафии офицерам, которых хотят похоронить на офицерском кладбище. Окровавленное белье, лежащее близ дороги. Солдаты свежуют тушу. Рассказ полковника о кошках, которых он стреляет: “Она ставится на голову. Хвост вот так кверху. Попробуйте когда-нибудь. Это любопытно”. Все промолчали, но он не понял неловкости молчания.— Я написал письмо домой, его отвезет Трегуб.— Вчера, за обедом, опять бархатные кресла и диваны, деревянные вешалки, деревянные полы. Хвастался, что “он потерял библиотеку, которую собирал с 16-го года,

327

дом, жену отправил в эвакуацию, и я убью того, кто мне не позволит провезти мое!” А позже он же стал говорить, что вещи надо набить в запасную шину.— Поехали обратно. Вечер прошлый, да и утро удивительно были бессодержательны; я очень торопился в “свою армию”. По дороге, на повороте, лопнула ось, и машина Горбатова едва не свалилась под откос.

19/ IV .

В подвал дома, сквозь красную ткань занавески, падает солнечный свет. Но читаем мы при электричестве. Стол покрыт бумагой, цветы, небольшая пивная бутылка, вмещающая полтора стакана. Армия готовится к завтрашнему прорыву, сосредоточиваясь на узком фронте. Газеты сообщают, что за 16-ое апреля — союзники взяли 112.000 пленных, а всего за пять дней, как я подсчитал, свыше 400 тысяч, то есть 80 дивизий нормального состава. Не удивительно, что на нашем фронте нельзя установить — какие части дерутся. Из франкфуртской тюрьмы взяты уголовники — и пущены в бой. При занятии местечка, по показаниям пленных, когда наши вытеснили их, они понесли больше потерь от эсэсовцев, убежавших из местечка первыми, чем от нашего огня. Несколько дней назад немцы шли в атаку в красных масках из сетки и темных очках. Девушки, привозящие обед, рассказывают, что немцев моют в бане, бреют и дезинфицируют,— и они очень довольны,— особенно, если они прочли статью Эренбурга.

Сегодня переезжаем в Брисков, на новое местоположение. День ветреный. На Одере барашки. Вдали бухает орудие, а затем со свистом несется снаряд: немцы бьют по переправе.— Танки 8-ой армии, говорят, находятся в тридцати километрах от Берлина. Союзники — меньше, чем в пятидесяти.— “Как только мы прорвем линию Лихтенберг—Хоенвальде, мы пустим Крюкова”. А тот боится потерять своих коней и отстал. М[нрзб.] большое скопление немцев-штрафников.— “Вот, вот! И по ним следует ударить”.— Разговор идет о возможном налете самолетов. Генерал только один раз сказал своему подчиненному: “А вы сообщаете бойцам, каково положение у союзников?” И, еще раз, в начале наступления, он сказал: “Вы понимаете, какое наступление мы будем вести?” И, все. Может быть, из того особенно острого чувства самосохранения, о котором я говорил выше, командиры преувеличивают опасность и преуменьшают свои силы. Вообще, как

328

и во всяком деле, командир — это человек, улавливающий состояние мысли. Начальник разведки говорит: “Мои лазутчики сообщают”... “Ваши лазутчики,— прервал его генерал,— ни черта они не знают. Мы пушками не можем проложить проход, а они проползают на коленках. Какой вздор! Не верю я им, и вы им не верите. Почему они, если они были там, не привели пленных? А, потому, что залезли на дерево, посмотрели на немцев, и слезли обратно. Трусят они”.— Главное: исполнительность, воля. Уличить в трусости, и заставить быть храбрым, и заставить понять приказ командира, что, оказывается, не легко. Заходил инженер, строивший переправу.

Вечером переехали в Брисков. Здание электростанции, какой-то подвал под бетонным мостом, по которому железнодорожный путь. Лестница кверху. По бокам — горит уголь и стены теплые. Одежда гитлеровцев, каски, мундиры, автомобильная станция. Вечером началась канонада.— Ехать было тесно; пыль черная. По одну сторону дороги — дамба, следы окопов; по другую — лес, трупы немцев (очень маленькие), разбитые машины, автобус, который очищают. Затопленное разлитием воды, через взорванную дамбу, пространство. Гати среди проволочных заграждений. Вода наступает. Теперь вода сошла. Будочки и бараки. Дорога изрыта. Подъезжаем к Брискову. На насыпи, перед тем, немцы выкапывают машину, которую сами же, наверно, и засадили. Еще группа пленных с конвоирами, затем — трое молодых мужчин — немцев, едва ли не впервые я их увидел; две молодые женщины и собака. Лица веселые, идут поспешно. Первые результаты статьи Эрен-бурга. Да и перины в городе не распороты, и шкапов, и бумаг мало выброшено на улицу.— Огромное здание электростанции — 37.000 кв.— вторая в Германии. Турбины и все остальное цело. Обстрел. Оказывается — контратака. Слышны пулеметы.

— Надо отбить. Что же мы из-за них артподготовку будем портить? Надо взять в оборот Шкуратова. Что они? Целый артполк стоит, а они и не знают. Я не позволю говорить немецким орудиям.

Озеро выступило, и рота пробралась сюда, к переднему краю. Франкфурт горит. Видны пожары.

Вечером разговор с Цветаевым: 1) Матвеич и рассуждения о русском народе, изображенном Толстым. Спал в шинели и мокрых валенках, он не знал, кто снял с него сапоги: “Ты чего?” — “А, я подсушить”,— и поставил их возле печки. И с той поры он