Неизвестно - Якушев Люди на корточках

Он чувствовал, что надо бы уйти, но от неловкости и жгучей загадочности происходящего никак не мог этого сделать, а все говорил и говорил о возрастающей укоризной.

—А ты даже новостей не смотришь! —упрекнул он Стеблицкого. —Не ожидал от тебя... -тут он разглядел разрезы на бордовом платье, мысль его оборвалась, и он с тоской закончил. — А что бы сказала твоя мама!

И тут Олег Петрович не выдержал. Он забавно подпрыгнул на месте, точно капризный ребенок, которому окончательно отказали в мороженом, и заверещал не своим голосом:

—Переверзев! Отныне! Не сметь! —и, как бы в опасении, что словами в полной мере не сумеет выразить своих чувств, он подскочил к остолбеневшему приятелю и беспощадно выхватил из его рук тряпичного Буратино. —Не сметь! Слышите, Переверзев?! Снимите очки-велосипед!.. И — вон! Немедленно вон!

16.

Шестого октября тысяча девятьсот девяносто третьего года из заброшенного песчаного карьера возле поселка Точилино Посадской области вышел неприметный, среднего роста человек в пальто пепельного цвета и серых тяжелых брюках.

Вокруг простиралась безжизненная выветренная пустошь. С белого неба, сыпался мелкий как стеклянные дребезги снег. Человек шел с непокрытой головой, и вскоре его серые, коротко стриженные волосы совсем побелели, однако, похоже, снег нисколько не докучал ему.

Уверенно и неторопливо пересек он пустырь, оставляя на запорошенном песке отчетливые рубчатые следы, перевалил через невысокий холм и очутился на узком шоссе, где, не раздумывая и не сбавляя шага, повернул налево. Снежная поземка выписывала под его ногами причудливые вынзеля.

Около часа он без устали маршировал по шоссе, ни разу не оглянувшись по сторонам. Иногда его догоняли машины, но он не голосовал. К сумеркам он вышел на огоньки железнодорожной станции.

Человек вошел в здание вокзала, направился к кассе и, наклонившись к окошечку, сказал:

— Мне билет до... — он назвал родной город Олега Петровича Стеблицкого.

— Купейный? Плацкартный? — неприязненно спросила кассирша. Человек ей совсем не понравился — у него был безжизненный, лишенный интонации голос и замороженная маска вместо лица.

— Плацкартный... —повторил как эхо человек и, вынув руку из кармана пальто, протянул в окошечко пачку новеньких тысячарублевых купюр толщиной с хороший бутерброд. Пальцы его сжимали денежный бутерброд вяло и с поразительным равнодушием. Казалось, в любую секунду они не против разжаться и выронить деньги, как пустую пачку из-под сигарет.

—Это что такое?! —гневно спросила кассирша, отчасти оттого, что ей не хотелось отсчитывать сдачу, а отчасти оттого, что пальцы, конечно, все-таки не разжимались.

— Это деньги, — без выражения сказал человек.

Кассирша фыркнула.

— Шестьдесят четыре рубля! — отчеканила она, словно подозревая пассажира в глухоте или дебильности.

Он, не мигая, глядел на нее. Растаявший снег струйками стекал по бледному лбу.

“Чокнутый! —с замиранием сердца подумала кассирша и осторожным движением вытянула из протянутой пачки одну бумажку, отдала сдачу и билет. Так же равнодушно человек отправил все в карман и немедленно пошел к выходу.

Через окно кассирша видела, как он, остановившись посреди перрона, стоял неподвижно, опустив руки по швам, игнорируя летящий на голову снег, наползающую темноту, холод, время и, вообще, кажется, все на свете.

“Точно, чокнутый!” —решила она, возвращаясь к отложенному вязанью. Но что-то не давало ей покоя. Она хмурилась, путала петли, а затем в раздражении выдвинула ящик кассы, куда отправила тысячную бумажку. То, что она увидела, чуть не лишило ее чувств. Ящик был пуст — лишь струйка темноватого песка растекалась по фанерному днищу...

Через полчаса человек сел в нужный поезд, но в вагон не прошел, оставшись в тамбуре, и простоял там неподвижно все ночь, глядя при этом неотрывно в одну точку —не в окно даже, а просто на окрашенную зеленым панель.

В полночь какой-то курильщик попытался вовлечь его в легкий дорожный разговор. Продув папиросу и шумно ширкнув спичкой, он пустил дымом в стекло, кивнул в том же направлении головой и громко заметил: “А ранняя нынче зима!”, ожидая, что попутчик, как водится, с увлечением подтвердит это и прибавит что-нибудь меткое и от себя —и завяжется, и зажурчит, и об видах на урожай, и об превратностях судьбы вообще... Но человек посмотрел на него пристально и непонятно, открыл широко рот и произнес тускло, но отчетливо: “Белый пиджак!” Ошеломленный курильщик по инерции еще раз затянулся, сделал напряженное лицо, потоптался, уронил окурок и вышел из тамбура.

Странный же человек без приключений доехал до своей станции, постоял на перроне, потолкался в здании вокзала, и побрел наугад в город, приглядываясь и прислушиваясь к окружающим его существам.

Он понимал, о чем они говорят, он пропускал через свой мозг бесконечные цепочки слов, анализировал их и, не получая нужной информации, отбрасывал как хлам. Они говорили бессвязно, бестолково о чем-то ненужном —о деньгах, болезнях, погоде, выпивке —он не понимал, что это такое, понимал, что не то. Он сознавал, что они похожи на него, а он на них, но чувствовал себя чужим и единственным в своем роде. Он не понимал, откуда взялся, кто вложил в него мозг, способность думать, кто заставил его ехать в этот город и искать белый пиджак. Он почти ничего не ощущал, только мороз. Мороз он ощущал, как некоторую тяжесть. Голод и жажда не мучили его. Неведомая сила вела его в поисках пиджака, и это было все, что его интересовало. Его мозг был достаточно совершенен, и в будущем это совершенство грозило непредсказуемым, невероятным для человека одиночеством —как если бы камень, вечно летящий во вселенской тьме, вдруг чудом обрел бы разум —но сейчас у него была цель, которой подчинялось все. Для человека обыкновенного, даже самого обыкновенного, такая цель была бы несомненно мелка —что такое, в самом деле, пиджак! —но для камня, у которого впереди вечность, все цели одинаково важны, или, лучше сказать, равнозначны.

Однако странник вынужден был вскоре признать, что поиск его, заключавшийся пока в поверхностном наблюдении, результатов не приносит. В городе никто не носил белых пиджаков и даже не заговаривал о них. Странник понял, что пиджак спрятан надежно, и, чтобы отыскать его, следует сойтись с кем-нибудь из горожан покороче.

К тому времени он очутился в окраинном районе, на бесплодной земле, где ничего не росло, кроме мрачных бетонных коробок. Когда-то это место было пустырем, и теперь у него оставалась душа пустыря, и, может быть, поэтому страннику смутно нравилось здесь. Он переходил от дома к дому, пытаясь завязать с прохожими прицельный разговор о пиджаке, но прохожие неизменно уклонялись от разговоров —некоторые молча, а некоторые, отделываясь неразборчивым бурчанием —однако все, как один, бросали на странника краткий и дикий взгляд. Он проглатывал все и продолжал свое дело.