Неизвестно - Шелест Да не судимы будете

Первые дни Октябрьской революции мне хорошо запомни­лись. На большой площади у церкви соорудили примитивную деревянную трибуну-помост, обтянутый красным кумачом, мно­го было красных знамен. На митинг собралось наверняка свы­ше двух тысяч человек. У ораторов на груди красные банты. Выступаюпще говорили впервые открыто о большевиках, о Ле­нине, об Октябрьской революции, о большевистской програм­ме. Много говорили о том, что теперь царя нет, власть будет народная, не будет богатых и бедных, а все будут равны. Помещичья земля перейдет крестьянам, фабрики и заводы — рабочим, все, что является твоим,— мое, а мое — твоим. В выступлениях ораторов было много путаницы и тумана. Среди мужиков была своя поговорка: «Твое — мое, а мое не твое». Веками хотя и скудная, бедная, но была своя собствен­ность, и как сразу от нее отречься — отвергнуть ее, посягнуть на чужую «священную собственность»? Поэтому когда началась «ликвидация» помещичьих усадеб, далеко не все мужики уча­ствовали в этих «мероприятиях». А по правде сказать, проводи­лось все это просто варварским способом — усадьбы, дома жгли, ломали, уничтожали. Даже термин был свой выработан: «Поехали грабить экономию Лисовицкого». И действительно, грабили, уничтожали дома, особняки, надворные постройки, как будто бы руководствовались словами: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим». Да рушить и уничтожать гораздо легче, чем стро­ить. >

Из экономий, из помещичьих усадеб к себе в хозяйство вели скот, везли сельскохозяйственный инвентарь, а также диваны,; шкафы, столы, стулья, пианино, рояли, зеркала, бочки, ведра, тазы, даже статуи. Одним словом, брали все, что попадало под^ руки. А что из привезенного домашнего имущества не входило! в крестьянскую избу, то вносили по частям или составляли"

в сараях и клунях. Мой отец не участвовал в погромах помещи­чьих усадеб, он даже осуждал этот акт насилия, говоря при этом: «Раз это все богатство принадлежит народу, так зачем же все это жечь, уничтожать, ведь во всем этом богатстве заложен труд народный?» Моя мать, я хорошо помню, неоднократно говорила отцу: «Юхым, ты бачиш, що люди везуть з экономии добро, чому ж ты не поидеш, може, тоби б що досталось». Отец каждый раз резко обрывал разговор на эту тему. И я хорошо помню, что только спустя два или три года, когда уже и фунда­менты сожженных помещичьих усадеб заросли бурь5Шом, мы с отцом поехали на усадьбу набрать подводу кирпича из разо­бранного подвала для строительства печи в нашей хате. Вот и все «богатство», что досталось нам от усадьбы помещичьей.

Помню еще более поздний эпизод «обогащения». На желез­нодорожной станции стоял состав, груженный сахаром, цистер­нами с патокой. Тогда старшая сестра Мария, ее муж Никонен­ко Федор и я в общей суматохе участвовали в разбитии вагонов и принесли домой два мешка сахара и два ведра патоки — это был настоящий «праздник» для нас, голодных.

Начался раздел помещичьей земли. В этом акте участвовали я как «писарчук», который мог писать и считать. Наша семья получила надел: три десятины земли, по числу едоков. Но встал вопрос, как же обрабатьшать эту полученную землю? У нас, правда, была одна лошадка, выбракованная из армейских и по­даренная отцу каким-то командиром Красной Армии. Из сель­скохозяйственного инвентаря был плуг и борона, но требова­лись еще рало и каток обязательно. Пахать одной лошадью тоже невозможно. Вот тогда и появились товарищества по совместной обработке земли (ТОЗ) Это назьшалось «спря­гаться», и мы с соседом нашим Чаговцем «спрягались», при этом я был несменным погонщиком. Такова была обработка на первых порах получ^ной земли.

В 1918—1919 годах в нашей всей округе были германские войска — они по Брестскому миру ^ оккупировали наши края. С приходом немцев вновь появились помещики и сахарозаводчи­ки — начался возврат имущества и скота помещикам, а вместе с этим и порка мужиков за «разграбление» экономий и сахарных заводов.

В наших краях против германцев действовал вооруженный отряд. Немцы назьшали эти отряды «бандитами». На самом деле это бьши зародыши партизанского движения. В этих груп­пах воевало большинство молодежи, парни лет 17—18, были и постарше люди. Я хорошо помню, что в этом отряде участво­вали два моих двоюродных брата Шамрай — Савелий и Сашко, ближайшие наши соседи — Дегтярь Кондрат и Максим Мошу-

ра, Базировалась эта группа на острове, в лесу, за рекой Северский Донец. В одной из вооруженных стычек с немцами на реке Донец многих молодых парней убили, многие раненью потонули в реке. Дегтяря Кондрата немцы доставили к отцу и потребовали, чтобы он самолично физически наказал своего сына в присутствии населения, обещая оставить его в живых. Было согнано все население нашей улицы и прилегающей к ней, сын был наказан отцом. Но затем германцы Кондрата ртправили в Харьковскую тюрьму, где он и погиб. Сашка Шамрая мы с сестрой Марией прятали в своем погребе целую неделю.

Затем совсем как-то неожиданно и поспешно немцы покину­ли наши места. Мужики говорили, что в Германии тоже произо­шла революция, но толком никто ничего не знал.

После ухода немцев наступили менее тягостные времена, но тоже они были нелегкими для простого люда. В селе, как будто по «расписанию», чередуясь, появлялись красные, белые, разно­го толка и направления разрозненные отряды и банды. Населе­нию не было никакого покоя, приходилось покоряться любой пришедшей власти. Наш населенный пункт с его железнодо- ро:йаюй станцией под грохот орудийной канонады и пулеметной дроби несколько раз с боями переходил из рук в руки. На железнодорожной станции часто появлялся бронепоезд. Не один раз нам, детям с матерью, приходилось отсиживаться в погребе. Наш отец при любой обстановке и перемене власти неизменно находился во дворе и при этом надевал свои награ­ды — Георгиевские кресты. Так как на всей улице у нас хата была самая большая и красивая, к тому же стояла на пригорке, то она всегда привлекала постояльцев. Останавливались у нас и красные, и белые, и, к удивлению, и те и другие относились к отцу с каким-то особым, подчеркнутым уважением. Очевид­но, уважали и видели в нем старого, заслуженного солдата, видавшего виды на своем веку.

Помню один сложный случай, который чуть было не закон­чился трагедией для отца. Это было глубокой осенью. Через наше село проходила какая-то большая воинская часть белой армии. Шли пехота, артиллерия, кавалерия и обоз. Отец стоял во дворе у калитки, я рядом с ним. Подъезжает верховой к калитке и требует у отца фуража для лошади. Отец отвечает, что у него фуража нет. Всадник замечает: «А вот стоит стожок сена». Отец отвечает, что сено приготовлено для своих нужд.. Беляк напирает на калитку, пытаясь прорваться во двор, в это время на него бросается наш дворовый огромный и злой пес Рябко. Беляк выхватил из ножен шашку, пытаясь зарубить собаку. Отец стал между псом и беляком, который закричал:.: «Уйди, старик, а то разрублю пополам». Отец отступил от