Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Конечно, октябрьский эпизод не с неба свалился. В По­литбюро и на Секретариате ЦК упорно формировалось «мнение», что Ельцин потакает демократам, что его надо «приструнить», что он слишком круто расправляется с мос­ковской городской элитой. Эта точка зрения отвечала на­строениям и многих местных «вождей» Москвы, которые всеми силами пытались остаться у власти. Москва стала объ­ектом постоянных придирок на Политбюро и на Секретари­ате, особенно со стороны Лигачева. Но поскольку характер Ельцина не отличается покладистостью, то, как говорится, нашла коса на камень.

Вся эта история практически отражала переход от скры­тых расхождений в партии к открытым, публичным. Мне лично показалось, что этап нового крутого поворота еще не наступил, что еще не исчерпан потенциал «постепенности», что общество еще не готово к публичному слому сложивше­гося режима. Но как бы то ни было, выступление Ельцина прозвучало как открытое предупреждение правящей элите о том, что ей все равно придется политически определяться — с кем и куда идти. Тем более что замечание Ельцина о затор­моженном характере, например, экономических реформ бы­ло справедливым.

Горбачев сказал мне как-то, что они с Ельциным договори­лись о встрече после ноябрьских торжеств 1987 года, чтобы обсудить вопрос о возможности отставки Ельцина, о чем по­следний попросил Горбачева еще в августе 1987 года. В этих условиях выступление Ельцина, с моей точки зрения, нару­шало эту договоренность. Спустя четыре года, где-то осенью 1991-го, Борис Николаевич сказал мне, что такого разговора не было...

С чего же началась вся эта запутанная история? Откуда взялась идея об отставке?

В августе 1987 года, когда Горбачев был в отпуске, на од­ном из заседаний Политбюро обсуждалась записка Ельцина о порядке проведения митингов в Москве. Борис Никола­евич предложил вариант, по которому все митинги проводи­лись бы в Измайловском парке по типу Гайд-парка в Лондо­не. Это предложение неожиданно вызвало острую критику. Ельцин пытался что-то объяснить, в частности сказал, что написал эту записку по поручению Политбюро. Но все сде­лали вид, что никакого поручения не было. Обвинения сыпа­лись одно за другим. Ельцина обвинили в неспособности по­ложить конец «дестабилизирующим» действиям «так назы­ваемых демократов» в Москве.

Честно говоря, я тоже растерялся, наивно полагая, что вопрос возник спонтанно. Выступая, я выразил недоумение по поводу характера обсуждения. Меня встревожило то, что мы в Политбюро скатываемся к практике старых «прорабо­ток». Я, конечно, не знал, что этот эпизод подтолкнет Ельци­на к мысли об отставке. В целом же заседание оставило у ме­ня горький осадок.

Подобные «разносы» отражали суть обостряющейся ситу­ации. Они случались, как правило, когда «на хозяйстве» ос­тавался Лигачев, замещая Горбачева. Нечто похожее случи­лось и со мной. Я имею в виду проработку на закрытом засе­дании Политбюро в связи с публикацией в «Московских новостях» информации о кончине писателя Виктора Некра­сова. С Егором Яковлевым мы договорились, что появится короткая заметка. Егор Лигачев запретил что-либо печатать по этому поводу. Но некролог был напечатан. Он и вызвал бурю возмущения у Лигачева, ибо авторы некролога осмели­лись скорбеть, по его словам, по «антисоветчику». На сле­дующий день в Ореховой комнате, там, где собирались перед общим заседанием и предварительно решали все вопросы повестки дня только члены Политбюро, Лигачев обратился ко мне со словами:

— Товарищ Яковлев (обращение «товарищ», а не Алек­сандр Николаевич, как было принято, не предвещало ничего хорошего), как это получилось, что некролог о Некрасове по­явился в газете, несмотря на запрет? Редактор совсем рас­пустился, потерял всякую меру. Пора его снимать с работы. Он постоянно противопоставляет себя ЦК, а вы ему потвор­ствуете.

Ну и так далее. Его поддержали Рыжков, Воротников, кто- то еще, но, кроме Лигачева, никто особо не взъерошивался, поддерживали его как-то уныло, а многие просто промолчали.

— Ты знаешь, что Некрасов занимает откровенно антисо­ветские позиции? — спросил Лигачев.

— Слышал. Но за последние десять лет я не видел ни од­ной такого рода публикации, кроме критической статьи о

Подгорном — бывшем члене Политбюро. Но статья была правильной.

Статьи этой, понятно, никто из членов Политбюро не чи­тал, а потому никто и не возразил. Некрасов охарактеризо­вал Подгорного как человека грубого, прямолинейного и бес­цветного.

— А вот КГБ располагает серьезными материалами о Не­красове. Ты веришь КГБ? Скажите, Виктор Михайлович, — обращаясь к Чебрикову, спросил Лигачев, — правильно я го­ворю?

— Правильно, — вяло, без всякой охоты ответил предсе­датель КГБ.

— Вот видишь, — сказал Лигачев, теперь уже обращаясь ко мне.

— Вижу. Но помню и о том, что Некрасов написал одно из лучших произведений об Отечественной войне, а жил в Киеве в коммуналке и бедствовал. И никто в Украине не по­мог ему, никто не позаботился о нем в трудную минуту жиз­ни, вот он и уехал за границу.

Пользуясь случаем, меня упрекали за то, что печать «рас­пустилась». Постепенно спор затух, но оставил мрачное ощу­щение. Практически это было первое прилюдное столкнове­ние двух членов Политбюро, причем в острой форме. При­сутствовавшие не могли для себя решить, как вести себя — агрессивно или еще как. Ощущалась общая неловкость. Ру­шились традиции.

Тем же вечером с юга мне позвонил Михаил Сергеевич и спросил:

— Что у вас там произошло?

Я рассказал. Он внимательно выслушал, долго молчал, а затем буркнул, что получил несколько иную информацию.

Вернемся, однако, к октябрьскому пленуму 1987 года. Был ли прав Ельцин по сути? В определенной мере, да. Действи­тельно, Перестройка начала спотыкаться, о чем и сказал кан­дидат в члены Политбюро. Был ли прав Ельцин по тактике? Думаю, нет. К выступлениям подобного характера надо тща­тельно готовиться. Видимо, все это почувствовал и Борис Николаевич, когда выступал с ответами на критику. Что-то отводил, но с чем-то и соглашался. Ельцин осудил свое вы­ступление и позднее, на XIX партконференции, оценил как ошибочное и попросил своего рода реабилитации. Парткон­ференция не отреагировала на его просьбу, в результате чего Ельцин получил как бы моральное право возглавить антигор- бачевский оппозиционный фронт.

И последний вопрос. На этот раз самому себе. Выступил бы я сегодня на пленуме, как тогда? Отвечаю с позиции се­годняшнего разумения — нет, не выступил бы. С позиции того времени — да, ибо принципиальным вопросом для себя считал поддержку Горбачева.

Воодушевленное итогами октябрьского пленума и после­дующим освобождением Ельцина от работы антиреформа- торское крыло в партии предприняло новую атаку на Пере­стройку. Многим памятна попытка аппаратного реванша, «малого мятежа», связанного с публикацией статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» в газете «Со­ветская Россия» от 13 марта 1988 года.