Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Поэтому столь незауряден и обаятелен твой облик чело­века и политика, которого уважают (или вынуждены ува­жать) все и любят миллионы. 2 декабря 1991 года».

В одной из своих поздних книг Черняев пишет обо мне с раздражением, правда не только обо мне. Я так и не понял, что с ним случилось. Может быть, и я допустил какую-то не­ловкость. Впрочем, не буду гадать. Несмотря ни на что, про­должаю считать, что Анатолий Черняев — один из тех совре­менников Реформации России, который внес неоценимый вклад в разработку важнейших международных и внутрипо­литических концепций перехода общества в новое качество.

Итак, публикацией статьи в «Правде» закончился «малый мятеж» против Перестройки. В этой атмосфере начала выри­совываться своеобразная идеология, которую я бы назвал «социалистическим атеизмом». Она уходила от марксист­ско-ленинской догматической неорелигии, как бы возвра­щаясь к социалистической идее в ее изначальном, первород­ном смысле. Идейно-политический багаж «социалистическо­го атеизма» еще только начинал складываться. Подобный «атеизм» требовал знаний, профессионализма, эффектив­ности управления, не отдавая при этом предпочтения апри­ори ни авторитарным, ни демократическим его формам са­мим по себе. Он понимал неизбежность перехода к рынку, но был готов выслушивать и иные варианты, пытался поста­вить общественное сознание на рельсы реалистических оце­нок действительности. Иными словами, формировалась база для организационного оформления социал-демократическо- го движения.

Наиболее существенной частью Перестройки, изменив­шей саму сущность общественной жизни, является переход к парламентаризму. Членов Политбюро, секретарей ЦК, местных секретарей особенно волновал вопрос, как лучше избираться в парламент, чтобы сохранить свое положение.

Большинство высказывалось за квоты для общественных ор­ганизаций. Михаил Горбачев долго колебался. Однажды у меня состоялся с ним долгий ночной разговор на эту тему. Он вслух взвешивал аргументы в пользу различных вариан­тов. Я предлагал, чтобы все члены Политбюро пошли на аль­тернативные выборы по округам. Он сказал, что провал на выборах любого члена ПБ не будет заслуженным, ведь все они голосовали за Перестройку и публично поддержали ее.

— Пусть все привыкают отвечать за себя, пусть едут по округам, доказывают свою необходимость быть в парламен­те — такова была моя точка зрения. В ходе разговора я пред­ложил себя в качестве возможной «жертвы» свободных вы­боров. Пойти на выборы по какому-нибудь округу, чтобы проверить отношение к политике Реформации. Михаил Сер­геевич отклонил и это предложение, сказав, что оно будет воспринято другими членами Политбюро как политический вызов.

На Пленуме ЦК КПСС 10 января 1989 года, когда выбира­ли «сотню» на первый съезд народных депутатов, я занял предпоследнее, 99-е место, получив 57 голосов «против». По­следним был Егор Лигачев. Против него голосовали 76 чело­век. Эта была очевидная реакция на «два крыла» в партии. Результатами голосования я был удовлетворен. Учитывая вы­сокий уровень реакционности пленума, я ожидал худшего итога. Неожиданностью для многих оказалось большое число голосов против Лигачева. Но следует, однако, сказать, что, будь в списке на два кандидата больше положенного, и Лига­чев, и я оказались бы за бортом депутатского корпуса.

К другим членам Политбюро отнеслись терпимее. О них сейчас мало кто помнит. Это было первое в послевоенной ис­тории КПСС голосование, пославшее в общество сигнал о «двух партиях в партии». Политических выводов из этого факта сделано не было.

В связи с сюжетом о выборных принципах хочу сказать, что не согласен с утверждениями, согласно которым выборы по квотам от общественных организаций помогли номенкла­туре закрепиться во власти. Скорее, наоборот. Наиболее активная демократическая группа на съезде народных депу­татов сформировалась как раз из представителей общест­венных организаций. Именно они создали своеобразную де­мократическую диаспору в парламенте.

Первый съезд народных депутатов СССР открылся 25 мая 1989 года и продолжался до 9 июня того же года. Это были великие недели в истории страны. Волнующее событие, по­ложившее практическое начало парламентаризму в СССР и в России. Думаю, полного понимания значимости этого фак­та нет и до сих пор.

Не буду здесь рассказывать о всех перипетиях первого съезда. Для меня особенно волнующим был эпизод, связан­ный с образованием и работой Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападе­нии от 1939 года. На заседании 1 июня 1989 года депутат от Эстонии Липпмаа внес официальное предложение о созда­нии комиссии и ее составе. Моей фамилии там не было, по­скольку кинорежиссер Шенгелая еще раньше предложил назначить меня председателем комиссии по расследованию событий в Тбилиси 9 апреля 1989 года. Шенгелая сказал: «Это важно потому, что некоторое время тому назад, в фев­рале, тоже в трудное и напряженное время он был в Тбилиси и занял определенную позицию, выступал по телевидению. Его выступление было принято всеми формалами и нефор­малами, всем обществом очень хорошо. Поэтому было бы правильно, если бы он согласился возглавить эту комиссию».

Михаил Сергеевич поддержал предложение грузинского делегата. Сказать по правде, я вовсе не обрадовался такому повороту. У меня еще остались неприятные впечатления от ноябрьских событий 1988 года. Первый секретарь ЦК Грузии Патиашвили, будучи в Москве, зашел ко мне и рассказал о том, что в Тбилиси события принимают все более напряжен­ный характер, митингуют студенты. Пора принимать жест­кие меры, ввести комендантский час и держать наготове войска. Я сказал, что силовое решение должно быть исклю­чено полностью, а ему, Патиашвили, надо лететь в Тбилиси и разговаривать с людьми. Кажется, договорились.

В тот вечер я работал допоздна. Где-то около 23 часов ко мне зашел мой помощник Кузнецов, а он хорошо знал Пати­ашвили, и сказал, что последний только что вышел от Лига­чева. Тут я встревожился и позвонил Горбачеву на дачу. Он воспринял информацию гораздо серьезнее, чем я, тут же связался с Шеварднадзе и попросил его передать митингую­щим личное послание Горбачева. Уже ближе к утру Михаил Сергеевич позвонил мне и с облегчением сообщил, что в Тбилиси все пришло в норму.

Живет в памяти и другой эпизод. В феврале 1989 года я проводил в Грузии отпуск и был свободен как птица. Поехал в город Телави. И вдруг телефонный звонок Патиашвили. Он сказал, что на главной площади города собирается толпа, уже начались антиправительственные выступления, что он обду­мывает вопрос о возможности применения крайних мер. Я посоветовал Джумберу, который, как я понял, склонен по характеру к панике, пойти на площадь и поговорить с людь­ми. Позвонил в Тбилиси своему помощнику Валерию Кузне­цову, а также гостившему в Грузии Евгению Примакову, рас­сказал им о разговоре с Патиашвили и попросил съездить на площадь и посмотреть, что там делается на самом деле. Ми­нут через сорок они сообщили, что ничего не происходит. Воскресенье, ходят родители с детьми. Около памятника о чем-то спорят с десяток человек. Вот и все. Я позвонил Пати­ашвили, но его не оказалось на месте. Однако буквально че­рез минуту министр внутренних дел с некоторой иронией сообщил мне, что произошло «информационное недоразуме­ние», на площади все в порядке.