Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

После моего заявления об отставке в июле меня уже в ав­густе 1991 года исключают из КПСС. В ответ я пишу заяв­ление о выходе из партии, в котором, в частности, снова предупреждаю, что партийная верхушка «ведет подготовку к социальному реваншу, к партийному и государственному перевороту». Это мое четвертое по счету предупреждение было сделано 16 августа 1991 года, за два дня до путча.

В этот же день собирается политсовет Движения демокра­тических реформ. Единодушно констатируем, что в стране создалась предгрозовая обстановка, пахнущая переворотом. Договорились встретиться через неделю и подготовить на эту тему обращение к народу. Опоздали.

О начавшемся мятеже я узнал рано утром 19 августа. Рас­сказал жене. Начал успокаивать ее, но оказалось, что успо­каивать надо меня. Нина собрала нервы в кулак и говорила только о том, что надо делать. Такой спокойной я ее никогда не видел. Девятилетний внук Сергей, почувствовавший дет­ским сердечком, что происходит что-то неладное, начал при­вязывать к ручкам входных дверей разные склянки-банки.

— Как только кто-нибудь начнет дверь открывать, мы услышим, — объяснял он свой «хитрющий» замысел.

Прибежали дочь Наташа с мужем Борисом. Созвонился с сыном. Вскоре все они ушли к Белому дому. Пока было ясно лишь одно — начиналась новая полоса в жизни страны и в моей тоже. Партийно-военная номенклатура пошла на мя­теж. В Москву введены войска. На телевидении — музыка Чайковского из «Лебединого озера». Где Борис Ельцин и что с ним? Только слухи, в том числе и панические.

К дому пришли журналисты — иностранные и советские. Один из них — старый знакомый — зашел в квартиру и сказал, что с обеих сторон дома стоят машины КГБ. Он предложил отвезти меня и мою семью к своим друзьям на загородную дачу, иначе арестуют. А там, в лесу, не найдут. Я отказался.

Принесли мне статейку из «Правды», в которой говори­лось, что вот Яковлев все пугает нас заговорами, перево­ротами и т. д. Газетка осудила меня за нагнетание напря­женности. А танки уже гуляли по Москве. Правдисты опять опростоволосились.

Надо было что-то делать. Позвонил в Белый дом Ельцину. У телефона оказался академик Юрий Рыжов. Борис Никола­евич еще был в Архангельском, на даче. Попросил Юрия Алексеевича связать меня с президентом. Через несколько минут позвонил Ельцин. Спросил его, как он оценивает ситу­ацию, предложил ему любую помощь. Рассказал о машинах КГБ. Он дал соответствующее указание Баранникову, мини­стру МВД. Вскоре пришла машина спецназа, ее пассажиры выглядели весьма грозно и надежно. Обе машины КГБ сразу же исчезли.

А я поехал по улицам Москвы. Остановка у танка. Командир — это был лейтенант — узнал меня. Спрашиваю:

— Будете стрелять?

— Нет, не будем, да и снарядов нет.

С восхищением наблюдал, как женщины буквально окку­пировали танки. Они кормили молоденьких солдат, уговари­вали не брать грех на душу — не стрелять. Великое россий­ское явление — домашние столовые на танках. Зрелище, трогающее до слез. Московские героини спасали народ Рос­сии от новой катастрофы. Вокруг здания одного из родиль­ных домов ходили студенты с лозунгом «Не рожайте комму­нистов».

Я поехал в Моссовет, где недели за две до этого начал ра­ботать в качестве председателя городского общественного собрания. Меня уже ждали мои помощники — Николай Ко­солапое, Валерий Кузнецов, Татьяна Платонова. Приходили друзья. Геннадий Писаревский принес на всякий случай про­дукты и пиво. Пришел Владимир Федоровский, журналист. Потом Александр Аладко, Александр Смирнов — один был моим врачом, другой — начальником охраны в политбюров- ское время. Зашел Отто Лацис. Десятки друзей.

В эти дни я был на трибунах демократических митингов — у Моссовета, на Лубянке, у Белого дома. Выступал. Непре­рывно давал интервью. Написал несколько листовок. На ми­тинге 20 августа у здания Моссовета на Тверской я, в част­ности, говорил, что цель контрреволюционного переворота

«вернуть нас в туннель смерти сталинизма, снова на­деть ярмо несвободы...

От нас зависит, избавимся ли мы, наконец, от дворцовых интриг и переворотов.

От нас зависит, отторгнем ли мы, наконец, волчьи зако­ны существующей власти.

От нас зависит, обретет ли народ власть, которой его сегодня лишили, и покончим ли мы с угнетающим нас стра­хом, трусостью и приспособленчеством.

От нас зависит наше будущее и детей наших.

Сегодня мы спрашиваем, где Президент? Мы требуем дать возможность ему выступить перед народом, и тогда все будет ясно, кто есть кто.

Позор случившегося неописуем, стыд беспределен».

В эти дни не один раз разговаривал с Ельциным, отвечал на тревожные звонки из США, Англии, Германии. Знакомые и незнакомые люди как-то добирались до меня по телефону. Как мог, успокаивал их. В разговоре с Геншером спросил его, почему он не позвонит в МИД? «Мы хотим знать прав­ду», — ответил Геншер.

Напряжение достигло предела. Москва оккупирована тан­ками. Объявлено чрезвычайное положение. Заговорщики провозгласили себя руководством страны. Запрещены демо­кратические газеты. Страна оказалась перед реальной угро­зой гражданской войны. Приведу выдержку из одного из мо­их воззваний: «Организация и ход переворота доказывают: за ним не только военно-промышленный комплекс и государ­ственно-бюрократические кланы старого Союза. За ним — крайняя реакция в КПСС, все еще живущая в психологическом поле перманентной войны против собственного народа, не­навидящая демократию».

21 августа мне позвонил Борис Николаевич и сказал, что Крючков предлагает ему, Ельцину, вместе полететь в Форос за Горбачевым.

— Тут какая-то провокация. Я прошу вас, — продолжал Ельцин, — полететь в Форос, хотя думаю, что Крючков с ва­ми лететь откажется. Как поступим?

Я сказал, что у меня тоже нет желания лететь в Форос с Крючковым, тем более я жду телефонных звонков от Генше­ра, Бейкера, Брандта и Мейджера, о чем мне уже сообщили по телефону. Моя реакция Борису Николаевичу не понрави­лась. В конце разговора он буркнул:

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь.

Позвонил Иван Силаев и, сославшись на Ельцина, спро­сил, кого включить в группу для поездки в Форос. Я назвал Бакатина и Примакова. Потом направили туда еще и Руцкого.

Крючков же в своих воспоминаниях дает другую версию событий, совершенно противоположную. Он утверждает, что ему позвонил Ельцин и предложил полететь в Форос за Горбачевым вместе с ним, Ельциным. Он, Крючков, отказал­ся, поскольку заподозрил провокацию, имеющую цель его арест. Лжет, конечно, Крючков.

Возвращение Михаила Сергеевича из Фороса я видел по телевидению. На лице усталая улыбка. В легкой куртке. Увы, он с ходу сделал серьезную ошибку. В это время шло заседа­ние Верховного Совета РСФСР, где его ждали. Ехать туда на­до было сразу же, в том же одеянии, в котором сошел с тра­па самолета. Я уверен, его бы встретили со всеми почестями, которые положены Президенту СССР, да еще заложнику предателей. Но Михаил Сергеевич приехал на заседание че­рез день, настроение уже было не в его пользу. Это было жалкое зрелище. Завязался какой-то бессмысленный спор. Ельцин вел себя как победитель. Горбачев же произнес речь, которую мог бы произнести и до мятежа. Ничего конкретно­го, обтекаемые фразы, ни оценок, ни эмоций. Не знаю, кто ему помогал в подготовке этой речи, возможно, он и сам ее сочинял, но она была вялой и сумбурной. А люди ждали жестких оценок, политической воли в намерениях и благо­дарности за мужество, проявленное москвичами. Ни одной фразы о собственных ошибках, хотя бы кадровых, а само­критичность в создавшихся условиях была бы очень умест­ной. К нему еще не пришло осознание, что в августовские дни 1991 года испарились многие идеологические галлюцина­ции. Он не смог уловить, что прилетел уже в другую страну, где произошли события исторического масштаба.