Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Спустя месяц президент снова попросил меня помочь ему подготовить речь на заключительном заседании Конституци­онного совещания. Я снова решил изложить свои тревоги от­носительно обстановки в стране, писал, что новая Конститу­ция должна стать основополагающим правовым актом граж­данского общества, что человек в правовом отношении должен стоять над государством и его чиновничеством.

Процитирую отдельные положения, которые я предлагал включить в речь президента.

«По моему глубокому убеждению, на карту поставлена судьба России, ее демократическое развитие. Кризисное со­стояние общества достигло такой отметки, когда каприз­ный маятник истории может качнуться в любую сторону. Работа над Конституцией, выражающей новый обществен­ный уклад России, пришлась на самый острый и противоре­чивый момент переходного периода. Экономика, политика, нравственность сплелись в один узел. Жернова истории бес­пощадны к нам, но и нам, в свою очередь, жаловаться не на кого, кроме как на самих себя...

Меня больше всего удручает в современной российской об­становке то, что общество больно нетерпимостью, прони­зано непомерным противостоянием, чаще всего искусствен­ным...

Разве у нас не действует еще прежнее чиновничество, вернее, его психология равнодушия к человеку, его неуемное властолюбие, его неистребимое чванство. Вот они-то и про­должают питать всякого рода автократические извраще­ния, позорящие демократию. Они дискредитируют предпри­нимаемые шаги и меры по демократизации общественного устройства, деморализуют людей, рождают у них апатию и отчаяние. Люди правы, когда говорят, что все осталось как при большевиках...

Разве у нас уже создана демократическая судебная систе­ма, свободная от идеологической пелены? Да нет же! Эта система еще номенклатурная. Она обучена не правосудию, а политической конъюнктуре. Смотрите, сколько выносится оправдательных приговоров неофашистам, открыто призы­вающим к насилию.

Иными словами, структура права, созданная в свое вре­мя для нужд и целей большевистского строя, а не общества и экономики, основанных на принципах прав и свобод лич­ности и признания суверенитета частной собственности, остается неизменной. Главная особенность этого права в том, что государство и все органы, институты, организа­ции стоят — и по закону, и на деле — выше личности...»

Не нашла отклика и эта мольба. Думаю, что свою тормо­зящую роль сыграл здесь президентский аппарат. Интуиция шепчет мне, что Борису Николаевичу просто не показали мои соображения.

А тем временем в мутных водах государственной заводи большевистское лобби в законодательной и исполнительной властях все делало для того, чтобы повторить силовой мятеж, как это случилось в августе 1991 года. Только политические слепцы не хотели замечать этого сползания страны в про­пасть. Моя тревога вылилась в новое письмо Ельцину, в ко­тором я в острой форме говорил о сложившейся ситуации, призывал президента сделать кардинальные шаги на пути к демократии. Предложил издать некоторые указы, в частнос­ти о земле, судах, частной собственности, конверсии, гаран­тиях иностранным инвесторам, для чего стряхнуть с плеч ре­акционную, антиреформистскую силу в виде Советов и на­значить новые выборы. В письме я особо подчеркивал, что все эти меры должны быть тщательно обеспечены информа­ционно, а также полностью исключать насилие и кровь.

Эти письма имели своей целью обратить внимание на тот факт, что объединенная номенклатура быстро формирует коррумпированную систему власти, в результате чего и сам президент не один раз оказывался в политической ловушке. В сущности, я считал эти предложения моей программой развития демократии на новом этапе, но она, эта программа, опять оказалась выскочившей из времени. Я не раз вспоми­нал горькие слова из своей же книги «Предисловие. Обвал. Послесловие» о том, что Россия, возможно, не выдержит ис­пытания свободой, хотя отчаиваться не хотелось.

Мои опасения очевидным образом были подтверждены октябрьскими событиями 1993 года. Я хорошо помню эти дни. В ночь с 3 на 4 октября 1993 года я был за городом. Смотрел новости. Они были нервозными. Чувствовалось: вот-вот произойдет что-то страшное, несуразное. Но что? Никто толком понять не мог. Беснующиеся «трудовики», по­вышенная агрессивность полупьяной толпы говорили о мно­гом. Мы с сыном Анатолием немедленно поехали в город. Он вел машину. Город был пуст. Ни милиции, ни прохожих. Москва затаилась. Только семафоры «управляли» городом. Позвонил на радиостанцию «Эхо Москвы», дал интервью, сказав, что по городу марширует фашизм во всей его мер­зости. Дальнейшие события — атака на «Останкино» и мэ­рию, подстрекательские речи, зовущие к крови. Особенно пугало бездействие властей. Всякое приходило в голову.

Сейчас немало споров об октябрьских событиях 1993 го­да. Некоторые «караси-идеалисты» из демократического ла­геря считают, что обстрел здания парламента — грязное дело. Конечно, мерзкое. Конечно, надо было искать выход из создавшегося положения без насилия. Все это так. Ну а фа­шиствующие молодчики, пытавшиеся захватить мэрию, «Ос­танкино» силою оружия, речи и призывы к насильственному свержению власти, кровь невинных людей? Как тут быть? И что должен делать президент в этих условиях? Сочинять трактат о «чистой демократии», целоваться с макашовцами и анпиловцами или защищать еще очень хрупкий конституци­онный строй в стране?

Эти события привели к определенному зигзагу и в моей жизни. В один из вечеров по домашнему телефону мне позвонил Борис Николаевич и предложил поработать пред­седателем телерадиокомпании «Останкино» и одновременно председателем федеральной службы телерадиовещания в правительстве России на правах министра. «Будете работать, сколько захотите: год, два, три, четыре...» Это произошло

23 декабря 1993 года, после того, как демократы на выборах в Думу потерпели частичное поражение. Я попросил Ельцина дать мне время подумать, а затем зашел к нему и после про­должительного разговора согласился.

Честно говоря, мне не хотелось возвращаться в политику, совать голову в челюсти этой акулы. Но меня снова охватила романтическая надежда, что через телевидение и радио мож­но будет разбудить задремавшую демократию, запутавшую­ся в собственных противоречиях.

Началась, наверное, самая странная полоса в моей жизни. Дело в том, что именно в период работы в «Останкино» я на­чал понимать и как бы кожей ощущать, что в российской жизни нарождается что-то неладное, совсем иное, чем заду­мывалось в начале Перестройки. Мои розовые сны померк­ли, когда я окунулся в телевизионный водоворот. Склоки по поводу того, кому больше заплатили за ту или иную переда­чу, фальшь в поведении. Скажем, передача стоит (по тем деньгам) 40 миллионов, платим за нее 80, ибо сметы состав­лялись ложные, но прикрытые «коммерческой тайной». По­стоянные свары между государственными редакциями и ча­стными компаниями.