Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Ельцин оказался непомерно стойким к разухабистой кри­тике со стороны ошалевших от своеволия и безответствен­ности некоторых парламентариев и журналистов, хотя я знаю, что он тяжело переживал несправедливые упреки и грязноватые наветы. Его терпимость к критике такого рода переходила все разумные пределы. Можно вкривь и вкось, так и сяк ругать Бориса Николаевича, но, к его чести, он свя­то верил в созидательную силу свободы слова. Никого не одернул, хотя бы порой и стоило. В этом смысле вел себя точь-в-точь как Николай II. Что только не писалось, не гово­рилось, не карикатурилось свободной прессой царской Рос­сии о последнем императоре! Терпел, не обращал внимания. Дотерпелся... Впрочем, правильно поступал Ельцин. Ветер носит, караван идет. Шел Борис Николаевич одышисто, по­храпывая, но шел вперед, а не назад.

Лично я всегда относился к Борису Ельцину сочувственно, по принципу — не позавидуешь. Только с его характером и можно было забраться на танк, на котором приехали больше­вики оккупировать Москву, и с этого танка призвать народ России к борьбе с реваншистскими силами. Я согласен и с его решением о разгоне Думы в 1993 году, иначе пришла бы сно­ва на нашу землю гражданская война. Тем самым Ельцин практически спас страну от нового национального позора.

Но есть у Ельцина большой грех — чеченская война. Го­ворят, что кто-то подвел его, а некто обманул. Возможно, и так. Но ответственность за содеянное лежит на президенте — и по должности, и по совести. Президент признал свою ошибку — это разумно. Однако в любом случае, рассуждая о Горбачеве и Ельцине, необходимо помнить о том, какие зава­лы прошлого — в экономике, политике, психологии — при­ходилось им преодолевать.

Прерву ход своих рассуждений словами из того же Гого­ля. Они удивительно уместны.

«Но оставим теперь в стороне, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гиб­нет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплемен­ных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управ- ленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнее всякого законного... И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников при­ставлением в надзиратели других чиновников. Все будет без­успешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народов, вооружался против [врагов], так должен восстать против неправды. Как русский, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое бла­городство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмот­реть ближе свой долг и обязанность земной своей должнос­ти, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва...»

На этом рукопись 2-го тома «Мертвых душ» обрывается. Гоголь знал Русь на генетическом уровне, и потому все его типы и типажи не только хрестоматийны, но и вечно живые. Но беда, вечная беда России — царь царствует, чиновничест­во правит. Царь хочет, а бояре могут. Не было у Ельцина чет­кого понимания глубинных причин кризиса в России. Пони­мания не было, но чутье спасало. Порой слова выпадали без­отчетно, но порой и в саму правду врезались. Употребил однажды правильные слова «сталинский фашизм», да и запа­мятовал вскорости. А определение-то нужное, политически верное. Впрочем, может, ему и помогли запамятовать.

В постсоветской России в основном говорят об экономи­ке. Треск барабанов и гул стенаний шел в годы Ельцина по всей Руси, до хрипоты кричали вожди большевиков: «Импич­мент президенту», а им в угоду требовали рельсовики: «В от­ставку президента», «Сменить курс реформ» и т. д. и т. п.

И вот здесь Ельцину явно недостало решительности: видел, что «вечно вчерашние» всячески тормозят реформы, а при­струнить их не смог, хотя и пытался.

Впав в какой-то момент в растерянность, Борис Никола­евич начал поиск формулы, способной объединить Россию. Я не могу, например, понять ход его мыслей, когда он, обуре­ваемый мыслью о сотворении общенациональной идеи, за­явил примерно следующее: «Вот раньше была стройная иде­ология. Не будем говорить, какая она была, но была. А у нас, демократов, ее нет». Ему и невдомек, что любая идея, если она одна на всех, неизбежно ведет к тоталитарному образу мышления. И вот чиновники, согласно высокому повелению, начали упоенно искать «национальную идею». Как будто она, эта проклятущая идея, в щелях, как таракан, прячется.

Если же внимательно всмотреться в историю, то окажется прозрачным, что истинную идею России власть всегда под­вергала остракизму, хотя она тысячу лет лежала на поверх­ности и продолжает лежать невостребованной глыбой на из­вилистой дороге российской жизни. Что я имею в виду?

Вечными язвами России были и остаются нищета и бес­правие. Нищета — из-за отсутствия священной и непри­косновенной частной собственности, бесправие — из-за ги­пертрофированной запредельной значимости государства в жизни общества.

Нищета и бесправие — две стороны одной и той же меда­ли. Эту медаль носили все народы, но русский — особенно броско, с веселым скоморошеством и веригами на ногах.

Поскольку Бог любит Троицу, а русское мышление триад- но, национальная идея по форме и содержанию должна, на мой взгляд, быть трехсловной, как у Уварова.

«Свобода. Достаток. Законность».

Разве идея Свободы не может стать подлинной идеологи­ей общества? Нет ничего более прекрасного и великого, чем свобода человека — духовная, экономическая, политическая. Что же касается «стройности идеологии» прошлого, на кото­рую сослался Ельцин, это заблуждение. Оно, это заблужде­ние, еще прочно сидит в головах многих людей. В ленин- ско-сталинской жизни господствовало насилие — духовное и физическое, а в этом случае нет места для какой-то идеоло­гии, кроме благословляющей ложь и топор.

Я опешил, когда услышал, что на уровне государства при­нято решение (в конце 1996) считать 7 ноября, то есть день октябрьского контрреволюционного переворота 1917 года,

Днем согласия и примирения. Более антидемократической идеи трудно придумать. Я тоже за согласие, но на основе гу­манизма и правды, то есть за то, чтобы объявить этот день — Днем Скорби и Покаяния. Кажется, этот «праздник» уходит из нашей жизни. Слава Богу! И совсем обескуражили меня приветствия Ельцина и Путина съездам большевиков. Это все равно что послать приветствие коменданту Освенцима или начальнику ГУЛАГ а. Ох, как долго еще нам всем прозре­вать, отвоевывая шаг за шагом деформированные поля в на­шем сознании.