Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Тяжелейшим годом на Ярославгцине был 1947-й. Голод­ный год. Неурожай, а то, что уродилось, сгнило в поле, дождь поливал с утра до вечера. А ЦК тем временем требовал при­нять все меры для выполнения плана госпоставок, особенно по картошке. Область была ориентирована на снабжение Северного флота. Все в области знали, что картошки в дерев­нях нет, люди голодают. Но это мало кого волновало. О ходе сдачи государству картофеля надо было докладывать в Моск­ву каждый день. Очередное государственное мародерство.

Собрали очередное бюро обкома. Раскрепили руководя­щих работников обкома по районам и велели выехать на места немедленно. Мне достался Толбухинский район, не так далеко от Ярославля. Кое-как добрался до Толбухина. Пер­вый секретарь райкома говорит:

— Ты же знаешь, что картошки нет, но ищи, раз велено. Возьми уполномоченного по заготовкам, у него есть мото­цикл с коляской, и вперед... за картошкой.

Конечно, картошки мы не нашли, поскольку ее не было. Смотреть в глаза колхозникам было бесконечно стыдно. Де­тей кормить нечем, а мы о советском патриотизме несем раз­ную околесицу. Ни с чем вернулись в Ярославль. Снова бюро обкома. По очереди доклады — первого секретаря райкома и «партийного комиссара» из обкома.

Первый секретарь: «Картошки нет». Уполномоченный об­кома — то же самое. Обоим по выговору с занесением в учетную карточку. И так по всему списку. Эти мизансцены повторялись в разных вариантах недели две. Потом все за­тихло.

Зимой наступили страшные времена. Ребята в деревнях пухли от голода, а в детских домах — умирали. Все призывы к Москве о помощи оставались без ответа. Только местные чекисты получили указание арестовывать «клеветников», ко­торые «распускают слухи о каком-то голоде». Особенно убе­дителен был лозунг, приделанный к зданию Любимского райкома партии: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Из того, ярославского, времени расскажу еще о трех встречах с Матвеем Федоровичем Шкирятовым — «совестью партии», как его тогда называли. Должен сказать, уроки я по­лучил весьма впечатляющие — уроки реальной карательной политики в самой партийной жизни. Шкирятов был предсе­дателем Комитета партийного контроля — репрессивного органа партии.

Мне не было еще и тридцати. Заведуя отделом школ и ву­зов, я одновременно являлся секретарем партийной органи­зации аппарата обкома. Состоялось очередное собрание, на котором я не присутствовал, был в отпуске. Сначала все шло мирно. Но вдруг один из работников административного от­дела обкома (КГБ, МВД, армия) Кашин обвинил первого сек­ретаря обкома в «троцкизме в области животноводства». Ситников вспылил и сказал все, что об этом думает, в част­ности заметил, что не помнит, чтобы Троцкий занимался жи­вотноводством и высказывался по этому поводу. Тут и была его «ошибка».

Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шки- рятову. Началась «проработка». Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: «Помолчи, ты еще молод». Только потом я узнал, что все это было заранее подготовлено, Ситникова не любил Маленков, поскольку Ситников до нас работал в Ленинграде, а Маленков был вдохновителем «Ленинградского дела». Судя по словам Шки- рятова, все шло к тому, что Ситникова надо снимать с долж­ности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник.

Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных вы­водов, Кашин вскочил и в крикливом тоне заявил:

— Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы сни­мать, из партии исключать! Надо помнить указания товари­ща Сталина о борьбе с троцкизмом!

Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:

— Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!

И, обращаясь к Ситникову, добавил:

— Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вес­ти себя в ЦК, работали в партийном аппарате?

Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.

Вызвал меня новый первый секретарь обкома Владимир Лукьянов и сказал, что меня вызывают в КПК. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем «космополитов» в вузовских коллективах, особенно в меди­цинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию кос­мополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразуми­тельное, например, что в Ярославле космополитизм никак се­бя не проявляет.

— Иди, — буркнул Шкирятов, — будем принимать реше­ние.

Но когда я пошел к дверям, он спросил:

— Почему хромаешь?

— Фронтовое, — ответил я.

— Где воевал?

— На Волховском.

— В каких частях?

— В морской пехоте.

Он велел мне вернуться к столу, уже без железа в голосе стал рассуждать о бдительности, о коварстве империализма и прочем. И отпустил с миром. А «козлом отпущения» назна­чили, видимо, кого-то другого.

Третья встреча закончилась и вовсе конфузом. Меня выз­вали в ту же контору, Шкирятов и на сей раз не узнал меня. Перед ним лежало письмо. Не поднимая головы, он начал го­ворить, что я не понимаю (опять не понимаю!) политики пар­тии в отношении интеллигенции, допустил перегибы в борь­бе с космополитизмом. Зачитал несколько фамилий из лежа­щей перед ним бумаги, которые мне ничего не говорили, за исключением фамилии профессора Генкина. Я сказал, что Генкин уехал с повышением в Воронежский университет за­ведовать кафедрой. Прошел по конкурсу. Некоторые препо­даватели из мединститута вернулись домой, в Ленинград.

А затем сказал Шкирятову:

— Матвей Федорович, вы беседовали со мной год назад, но говорили совершенно о противоположном.

Он взглянул на меня и, видимо, вспомнил, затем спросил, в чем было дело. Я объяснил. Принесли прошлогодние бума­ги. И вдруг он воскликнул:

— Смотри, а почерк тот же самый.

При мне Шкирятов позвонил первому секретарю обкома, а также в КГБ и приказал найти анонимщика. Нашли. Им оказался бывший секретарь одного из райкомов партии, ко­торого сняли с работы за пьянство, а я как раз проводил «це­ремонию» снятия.

В начале 1953 года я был приглашен в ЦК КПСС для раз­говора о переходе на работу в ЦК, в отдел школ. Согласился. Мать опять была против, отговаривала меня от переезда в Москву. «Лексан, — говорила она, — не езди туда, скажи, что ребенок маленький родился». Неотразимый аргумент! Мама не хотела, чтобы я еще дальше уезжал от родительско­го дома.