Мейбл Коллинз - Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]

— Этотъ цвѣтокъ посылаетъ тебѣ Себуа. Лелѣй его, но пусть никто изъ жрецовъ не увидитъ его, и онъ поможетъ тебѣ въ минуту опасности. Себуа настоятельно проситъ, чтобы ты всегда помнилъ все, что онъ говорилъ тебѣ, и чтобы ты прежде всего полагался на свою любовь къ истинно-прекрасному и на свои врожденныя симпатіи и антипатіи. Вотъ его порученіе, — продолжалъ онъ, направляясь назадъ къ занавѣси. — Я рискую жизнью, чтобы угодить Себуа. Смотри, никогда не подходи къ этой двери и не показывай вида, что знаешь о ней; она ведетъ въ частные покои высшаго жреца Агмахда, въ которые никто не смѣетъ проникнуть подъ страхомъ страшнаго наказанія.

— А какъ-же ты-то пробрался черезъ нихъ? — спросилъ я, сильно заинтересованный происшествіемъ.

— Всѣ жрецы заняты утренними церемоніями, и мнѣ удалось ускользнуть незамѣтно.

— Скажи мнѣ, вскрикнулъ я въ ту минуту, когда онъ поспѣшно переступалъ порогъ двери, пытаясь удержать его: — почему Себуа не пришелъ самъ?

— Ему нельзя: строго слѣдятъ за тѣмъ, чтобы онъ не сдѣлалъ попытки добраться до тебя.

— Но почему же это? — вскричалъ я, охваченный страхомъ и удивленіемъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ послушникъ, вырывая край своей одежды изъ моей руки. — Помни мои слова.

Онъ торопливо проскользнулъ въ дверь и заперъ ее за собой. Я чуть не задохнулся подъ тяжестью опустившейся на меня занавѣси. Это неожиданное появленіе и быстрое исчезновеніе послушника такъ меня удивили, что я не скоро опомнился. Наконецъ, я пришелъ въ себя, сбросивъ въ сторону придавившую меня занавѣсь я выступилъ изъ-за нея, держа въ рукѣ лотосъ. Я не сталъ припоминать словъ, которыхъ мнѣ велѣно было не забывать, такъ какъ моею первою мыслью было подыскать безопасное мѣсто для драгоцѣннаго цвѣтка, который я держалъ такъ же нѣжно и осторожно, какъ если бы это было любимое существо. Я озирался кругомъ, ища мѣста, гдѣ онъ могъ бы быть скрытъ отъ постороннихъ глазъ и въ полной безопасности. Послѣ нѣсколькихъ минутъ поспѣшнаго осмотра, я замѣтилъ, что какъ разъ позади изголовья ложа былъ уголъ, въ которомъ спускавшаяся на полъ занавѣсъ нѣсколько отступала отъ стѣны. Я подумалъ, что его можно сюда помѣстить, по крайней мѣрѣ, не надолго, такъ, какъ его не будетъ видно, да и воздуха ему будетъ достаточно; мнѣ казалось, что за моимъ ложемъ его труднѣе замѣтить — развѣ снимутъ занавѣсь, — чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Я поспѣшилъ скрыть цвѣтокъ въ уголъ, чтобы не держать его въ рукѣ, боясь, что церемоніи кончатся, и Агмахдъ войдетъ ко мнѣ въ комнату. Спрятавъ его, я сталъ искать какой-нибудь сосудъ, чтобы посадить его въ воду, такъ какъ мнѣ пришла мысль, что мой другъ недолго проживетъ, если не снабдить его хоть небольшимъ количествомъ дорогой ему стихіи. Вскорѣ я нашелъ маленькую глиняную кружку съ водой, въ которую и опустилъ лотосъ, соображая все время, что я буду дѣлать, если жрецы замѣтятъ ея исчезновеніе и станутъ спрашивать о ней. Я не зналъ, какъ поступлю въ такомъ случаѣ; но надѣялся, что, если цвѣтокъ и будетъ найденъ, на меня сойдетъ вдохновеніе, и мнѣ удастся оградить Себуа отъ дальнѣйшихъ непріятностей. Для меня было ясно, что онъ страдаетъ изъ-за чего-то, имѣющаго отношеніе ко мнѣ, хотя и не могъ понять, изъ-за чего именно. Затѣмъ, я присѣлъ на свое ложе, чтобы быть ближе къ дорогому мнѣ цвѣтку. Какъ мнѣ хотѣлось поставить его на солнцѣ и любоваться его красой!

Такъ прошелъ весь день. Никто не приходилъ. Я слѣдилъ за тѣмъ, какъ солнце мало-по-малу покидало мое окно, и какъ постепенно спускались вечернія тѣни. Я все былъ одинъ. Не помню, чтобы на меня напалъ страхъ, какъ не помню, чтобы наступившая, наконецъ, ночь снова принесла съ собой тоску и ужасъ. Я весь былъ проникнутъ чувствомъ глубокаго мира; можетъ быть, то былъ результатъ длинныхъ часовъ дня, проведенныхъ въ невозмутимомъ спокойствіи, а можетъ быть, я былъ обязанъ этимъ скрытому присутствію чуднаго цвѣтка, который все время стоялъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ во всей своей нѣжной, пышной красѣ. Меня не преслѣдовали гнусныя видѣнія, которыхъ я не могъ ничѣмъ отогнать отъ себя въ предшествовавшую ночь.

Было совершенно темно, когда дверь, выходившая въ коридоръ, отворилась и вошелъ Агмахдъ въ сопровожденіи молодого жреца, несшаго различныя явства и чашу съ неизвѣстнымъ мнѣ сладкаго запаха напиткомъ. Я бы не сошелъ съ ложа, не будь я такъ голоденъ. До сихъ поръ мнѣ это не приходило на умъ, но тутъ я понялъ, что ослабѣлъ отъ продолжительнаго поста. Поэтому я быстро вскочилъ съ мѣста и, когда жрецъ, разложивши передъ мной ужинъ, протянулъ мнѣ чашу съ напиткомъ, опорожнилъ ее сразу; тутъ только мнѣ стало ясно, что я, дѣйствительно, отощалъ за день. Поставивши пустую чашу на столъ, я бросилъ вызывающій взглядъ на Агмахда, который не спускалъ съ меня глазъ, пока я пилъ, и произнесъ смѣло:

— Я съ ума сойду, если ты меня снова оставишь одного въ этой комнатѣ: я никогда въ жизни не оставался такъ долго въ одиночествѣ.

Сказалъ я это подъ вліяніемъ какого-то внезапнаго импульса. Пока тянулись въ уединеніи эти длинные часы, они не казались мнѣ такими страшными; теперь-же я вдругъ почувствовалъ весь вредъ такого полнаго одиночества, и высказалъ свое мнѣніе.

— Оставь все это и принеси ему книгу, лежащую на ложѣ въ моемъ переднемъ покоѣ, — проговорилъ Агмахдъ, обращаясь къ младшему жрецу, который тотчасъ-же вышелъ, чтобы исполнить данное ему порученіе. Высказываясь, я почти не разсчитывалъ остаться въ живыхъ; и тѣмъ веселѣе взялъ теперь съ блюда покрытый масломъ пирогъ и принялся за ѣду. Агмахдъ не прибавилъ ни слова. Пять лѣтъ спустя, я не смѣлъ-бы такъ глядѣть на златобородаго жреца, какъ не могъ-бы спокойно ѣсть, бросивши ему вызовъ. Но тогда полное невѣдѣніе молодости и равнодушіе ея дѣлали меня смѣлымъ. Кромѣ того, у меня не было критерія, который далъ бы мнѣ возможность составить себѣ представленіе о глубинѣ его ума и силѣ его всеобъемлющей и неумолимой жестокости. Да и откуда оно могло бы быть у меня? Я ничего не зналъ ни о родѣ этой жестокости, ни о цѣляхъ и намѣреніяхъ его самого. Но зато я очень ясно сознавалъ, что совсѣмъ не того искалъ, поступая въ храмъ, и ужъ совершенно по мальчишески мечталъ о побѣгѣ (хотя-бы и черезъ страшный коридоръ) въ случаѣ, если-бы и впредь мнѣ предстояло влачить такое горестное существованіе. Я и не подозрѣвалъ, думая такимъ образомъ, о томъ тщательномъ надзорѣ, подъ которымъ ужъ находился тогда.

Пока я былъ занятъ ѣдой, Агмахдъ не проронилъ ни слова. Дверь отворилась, и вошелъ послушникъ, неся въ рукахъ большую черную книгу. Агмахдъ приказалъ придвинуть столъ ко моему ложу и положить на него книгу; послѣ чего былъ принесенъ стоявшій въ углу свѣтильникъ и поставленъ рядомъ съ книгой. Когда онъ былъ зажженъ, высшій жрецъ промолвилъ: