Мейбл Коллинз - Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]

Я повиновался, все еще опасаясь увидѣть передъ собой грозное лицо, нагнавщее такой ужасъ на меня во мракѣ ночи. Но его не было… въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній я ничего не видѣлъ… и облегченно вздохнулъ: вѣдь, я ежеминутно ожидалъ увидѣть это обращенное ко мнѣ лицо съ оскаленными отъ гнѣва зубами. Но вслѣдъ за этимъ я весь затрепеталъ отъ восторга: Себуа незамѣтно провелъ меня какъ разъ къ лотосовому пруду; и снова здѣсь склонясь надъ нимъ и припавъ къ его свѣтло текущимъ водамъ, пила красавица, золотистыя волосы которой наполовину скрывали отъ меня ея лицо.

„Заговори съ ней“! крикнулъ Себуа: „По твоему лицу вижу, что она здѣсь. О заговори съ ней! Изъ жрецовъ настоящаго поколѣнія ни одинъ не удостоился чести говорить съ ней. Заговори съ ней: мы нуждаемся въ ея помощи!“

Какъ и вчера, онъ упалъ на колѣни рядомъ со мной. Въ лицѣ его выражались страсть и сознаніе важности момента, въ глазахъ свѣтилось молитвенное благоговѣніе. При взглядѣ на него я отступилъ, побѣжденный самъ не знаю чѣмъ; мнѣ казалось, будто, съ одной стороны, звала меня къ себѣ златовласая красавица, а съ другой, толкалъ къ ней Себуа; и въ то же время я сознавалъ, что приподнялся на воздухъ и направился къ пруду съ лотосами; достигши края его, я перегнулся надъ нимъ и прикоснулся къ ея одеждѣ, лежавшей на поверхности воды. Поднявъ голову, я пробовалъ было заглянуть ей въ лицо, но не могъ разсмотрѣть его: изъ него исходилъ такой свѣтъ, что мнѣ оставалось только любоваться имъ такъ, какъ сталъ бы любоваться солнцемъ. На головѣ я ощущалъ прикосновеніе ея руки, до моего сознанія доходили исходившія изъ ея устъ слова, хотя я едва сознавалъ, что слышу ихъ. „Дитя съ открытыми очами“, говорила она: „на твоей чистой душѣ лежитъ тяжелая обязанность; но оставайся только вблизи меня, источника свѣта, и я укажу тебѣ путь, которымъ ты долженъ идти“.

„Мать“, произнесъ я: „а какъ быть относительно тьмы?“

Я не смѣлъ поставить вопроса яснѣе; мнѣ казалось, что стоило только упомянуть о страшномъ образѣ, чтобы оно тотчасъ же предстало передо мной, пылая бѣшенствомъ. Я почувствовалъ какъ при этихъ словахъ легкая дрожь перебѣжала съ ея руки на меня, и подумалъ уже, что сейчасъ разразится надо мной ея гнѣвъ; но слова ея по прежнему доносились до моего сознанія, нѣжныя и мягкія какъ дождевыя капли, вызывая въ моей душѣ то представленіе о божественномъ ниспосланіи, которое мы, жители вѣчно жаждущей страны, связываемъ съ наступленіемъ дождливой поры.

„Не страшиться надо тьмы, а побѣждать и оттѣснять ее по мѣрѣ того, какъ душа становится сильнѣе подъ дѣйствіемъ свѣта и сама пропитывается вся свѣтомъ. Сынъ мой, въ святилищѣ потому царствуетъ тьма, что поклоняющіеся въ немъ не могутъ выносить яркаго сіянія истиннаго свѣта. Изъ твоего внутренняго міра исключенъ свѣтъ умственный, чтобы свѣтъ духовный одинъ освѣщалъ его. А слѣпые жрецы, пойманные въ сѣти собственнаго обмана, поклоняются порожденію тьмы. Они поносятъ мое имя, пользуясь имъ. Передай имъ, сынъ мой, что Царицѣ ихъ нѣтъ мѣста во тьмѣ, что нѣтъ у нихъ Царицы, и нѣтъ иного руководителя, кромѣ собственныхъ похотей. Они просили, чтобы я по прежнему сообщалась съ ними, не такъ ли? Такъ вотъ первое сообщеніе, которое поручаю тебѣ передать имъ“.

Въ этотъ моментъ мнѣ показалось, что меня кто-то или что-то отрываетъ отъ нея, и я ухватился за край ея одежды; но руки мои безсильно опустились; выпустивъ его, я словно пересталъ сознавать самое присутствіе Царицы. Я чувствовалъ невыносимое физическое раздраженіе. Отходя отъ нея, я закрылъ глаза; теперь я съ усиліемъ открылъ ихъ. Передо мной былъ только прудъ, весь испещренный экземлярами царицы цвѣтовъ, которые величественно плавали на поверхности воды. Солнце обливало своими лучами ихъ желтые сердцевины, въ которыхъ мнѣ мерещилось золотистое сіяніе ея волосъ. Но голосъ, въ которомъ слышалось скрытое бѣшенство, хотя онъ говорилъ медленно и съ ровными интонаціями, вывелъ меня изъ задумчивости и сразу отогналъ прочь мои мечтанія. Повернувши голову, я съ удивленіемъ увидѣлъ Себуа, стоявшаго съ опущенной головой и со скрещенными на груди руками между двумя послушниками, а рядомъ съ собой высшихъ жрецовъ, Агмахда и Каменбаку. Первый что-то говорилъ, обращаясь къ садовнику, и я скоро понялъ, что этотъ, послѣдній, впалъ въ немилость изъ-за меня, хотя я и не могъ угадать за что именно. Жрецы поставили меня между собой, и я увидѣлъ, что мнѣ ничего другого не осталось дѣлать, какъ идти съ ними. Мы молча направились къ храму, и я снова вступилъ въ его мрачныя нѣдра.

Меня привели въ покой, гдѣ только что передъ тѣмъ кончилась утренняя трапеза жрецовъ, онъ былъ почти пустъ. Каменбака и Агмахдъ остановились у одного изъ оконъ, продолжая разговаривать тихимъ, сдержаннымъ шопотомъ; двое послушниковъ посадили меня за столъ и принесли намазанныхъ масломъ пироговъ, плодовъ и молока. Они прислуживали мнѣ, не говаря ни слова, и я чувствовалъ себя неловко передъ этими юношами, на которыхъ смотрѣлъ съ почтеніемъ, какъ на людей, болѣе меня знакомыхъ со страшными тайнами храма. Я ѣлъ пироги, удивляясь про себя тому, что ни одинъ изъ видѣнныхъ мной до сихъ поръ послушниковъ даже не заговаривалъ со мной; но, оглянувшись мысленно на свое короткое пребываніе въ храмѣ, я вспомнилъ, что меня ни раза не оставляли наединѣ ни съ однимъ изъ нихъ. Вотъ и теперь: Агмахдъ и Каменбака остались въ залѣ, и на лицахъ прислуживавшихъ мнѣ мальчиковъ я читалъ нѣмой страхъ. И мнѣ казалось, что то не была робость, внушаемая, вообще, школьнымъ учителемъ, который пользуется своими глазами, какъ обыкновенные смертные, а страхъ передъ какимъ-то волшебнымъ, многоокимъ наблюдателемъ, котораго нельзя обмануть. На лицахъ ихъ не видно было и проблеска выраженія: они дѣйствовали, какъ автоматы.

Слабость, которую я чувствовалъ передъ тѣмъ во всемъ тѣлѣ, уменьшилась послѣ завтрака, и я поспѣшно всталъ изъ-за стола, чтобы посмотрѣть въ высокое окно, такъ мнѣ хотѣлось знать, въ саду-ли еще Себуа; но Агмахдъ выступилъ впередъ, сталъ между мной и окномъ и устремилъ на меня свой невозмутимый, внушавшій мнѣ такую робость, взглядъ.

— Пойдемъ, произнесъ онъ и, повернувшись, вышелъ вонъ; я послѣдовалъ за нимъ, опустивъ голову, чувствуя что теряю, не зная отчего, всякую энергію и надежду. Я не могъ-бы сказать, почему, глядя на расшитый край бѣлой одежды, такъ плавно скользившей по полу впереди меня, мнѣ казалось, будто я иду за своей судьбой. Моя судьба! Агмахдъ, типичный храмовой жрецъ, истинный глава высшихъ жрецовъ — моя судьба!

Мы прошли нѣсколько коридоровъ и вступили въ широкій проходъ, ведшій отъ большихъ дверей храма въ Святая Святыхъ. При видѣ его меня охватилъ ужасъ, несмотря на то, что солнечный свѣтъ врывался въ него сквозь рѣшетки двери и, казалось, смѣялся надъ его густымъ мракомъ; и, однако, мой страхъ передъ Агмахдомъ былъ такъ великъ, что, оставшись съ нимъ одинъ на одинъ, я покорно послѣдовалъ за нимъ въ полномъ молчаніи. Мы пошли по коридору; съ каждымъ робкимъ шагомъ я все больше приближался къ двери, изъ которой тогда, во мракѣ ночи, выступило гнусное видѣніе. Я внимательно разсматривалъ стѣны, хотя при этомъ испытывалъ тотъ особенный страхъ, съ которымъ, вѣроятно, приговоренная къ мукамъ душа, глядитъ на орудія духовной инквизиціи. Разъ только человѣкъ ясно созналъ предстоящую ему неизбѣжную гибель, онъ уже не въ силахъ оторвать отъ нея глазъ, такъ приковываетъ она къ себѣ его вниманіе. Такъ и я, весь пронизанный слѣпымъ ужасомъ, всматривался въ стѣны коридора; и мнѣ чудилось, что онъ замыкался за нами по мѣрѣ того, какъ мы подвигались дальше, и окончательно отдѣлялъ меня отъ того прекраснаго сіяющаго міра, въ которомъ я жилъ до сихъ поръ.