Неизвестно - Untitled.FR11.rtf5

Бутылку с приготовленным виски спрятал в портфель, который один мой зна­комый подарил мне еще лет пять назад.

Портфель вроде бы ничего, портфель как портфель, пока его носишь. А поста­вишь на пол, особенно когда он открыт — хуже нету.

Сидит под столом, точно жаба: пасть разинута и глаза, хоть и нету их, а все равно вытаращены. Все из дому унесешь, лишь бы ему угодить, пучеглазому.

Из-за жабы этой, прежний хозяин рассказывал, от него и жена ушла. Сказала, что не может в пустой квартире жить.

Тогда он мне и подарил портфель.

Неприятный, конечно, портфель.

Посидел, посмотрел на него, и как-то не по себе стало.

Встал, спрятал портфель за диван, а все равно нехорошо, неуютно.Как это сегодня выразился вице-президент Руцкой?

Мы, сказал он, стали вампирами в последнее время.

Услышав это признание, я снова поразился необыкновенной проницатель­ности Ш-С.

Какой светлый ум! А я, хотя мне и были предъявлены очевидные доказатель­ства, все-таки сомневался, не мог поверить в это.

Но где же Ш-С.? Его длительное отсутствие начинает тревожить меня.

И что значит это признание Руцкого? Может быть, это открытое провозглаше­ние доктрины вампиризма?

Наконец-то появился Ш-С.

Казаки не пропустили его в квартиру, и я вынужден был выйти на лестничную площадку.

Ш-С. снова начал отращивать усы, и я сказал ему, что всё знаю и всё понял. Но уже всё готово к отлету и я жду только приказа.

— А ты. Ты утвержден командиром. Поздравляю тебя.

И я с чувством гордости за своего друга пожал ему руку.

— Спасибо. — смутившись, сказал Ш-С. — Но что же мы стоим здесь? Пой­дем, поговорим где-нибудь.

Я объяснил, что, к сожалению, в нашей квартире введена пропускная система, а выхлопотать пропуск сейчас невозможно, поскольку Петр Созонтович и Поля­кова заняты на совещании, которое они проводят в моей комнате с самого утра, а без пропуска Ш-С. никто не впустит в квартиру.

Еще, чего доброго, в казачью станицу попадем.

— Зачем ты все это терпишь? — спросил у меня Ш-С.

— А что я терплю? — удивился я. — Вот депутат Векшин терпел. Вот майор Лупилин и племянник Степа, действительно, терпят. А я что? Я всё равно улетаю. Все уже готово. Я жду только, когда ты сообщишь дату вылета. Весь экипаж в сборе. Нет Векшина, но я думаю, что его заменит племянник полковника Федор- чукова — Степа.

— Заменит, говоришь? — спросил Ш-С. — Ну, не знаю. Может быть, мы и не полетим вообще.

— Почему? — встревоженно спросил я.

— По кочану! — ответил Ш-С. — Ну, ладно. Я тебе позвоню вечером.

И он начал спускаться по лестнице, а я вернулся, опечаленный, в квартиру.

Неужели нерешительность Ш-С. связана с последним выступлением вице­президента Руцкого, на котором он, как рассказывают, открыто провозгласил док­трину вампиризма?

Но какое дело нам до здешних оборотней, если мы должны лететь на Юпитер?

Сидел в туалете и вслух читал племяннику Степе и майору Лупилину отрывки из «Философии общего дела», с которыми узников попросил меня познакомить — он специально отчеркнул их карандашом! — сам Н.Ф. Федоров.

«Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего назначения) не есть благо, она просто — ничто».

Я не прочитал то, что заключено в скобки, поскольку Н.Ф. Федоров сам заклю­чил в скобки эти слова. Вероятно, он считает, что пока племянник Степа и майор Лупилин не должны знать все. Возможно, Н.Ф. Федоров прав. Я тоже считаю, что нашим несчастным узникам пока достаточно запомнить, что свобода — ничто. В полете я, может быть, объясню им и то, что заключено у Н.Ф. Федорова в скобках.

КАТАСТРОФА...

Случившееся не укладывается в моей голове.

Гибель Атлантиды — детская неприятность по сравнению с разразившейся в моей комнате катастрофой человечества.

Когда, размышляя над решением Ш-С., я постучал в свою комнату, дверь при­открылась и я увидел, что Полякова, нелепо изогнувшись, сидит на моей кровати, а полковник Федорчуков лежит на полу возле плаката «Свободу майору Лупилину!».

На столе же — пустая! — стояла бутылка приготовленного мною шотландско­го виски, а на полу, разинув пасть, стоял портфель и как-то нагловато подмигивал выпученными глазами, которых у него не было.

Я не стал беспокоить ни Полякову, ни Федорчукова.

Я знал, что они уже долетели до цели и никакая медицина не способна вернуть их назад.

Федорчуков!

Петр Созонтович!!

Товарищ полковник!!!

Я вам все докладывал, как старшему по возрасту и по званию, а вы — человек военный — вы презрели установленный порядок и отправились в полет, даже не согласовав этот вопрос со мною!

А ты, любовь моя, Полякова!!!

Я так любил твои мягкие губы, твои красивые коленки, твои зеленоватые, как у кошки, глаза!

Полякова! Ты и так была членом экипажа, и разве я не предупреждал тебя, что мы должны лететь вместе?

Нет, не вняла голосу разума, отправилась на Юпитер без меня!

О, это женское легкомыслие, про которое столько уже написано и которое те­перь привело к беде, каких еще не было в истории человечества.

Сейчас вас встречают представители Галактического Совета, и что вы скажете им в ответ на вопросы, вы, не прошедшие даже соответствующего инструктажа? Не отвернется ли от нас Галактика? Не окажется ли бессмысленной в результате не только моя жизнь, но и всего человечества?Возрадуются ли теперь многочисленные хоры звезд? Станет ли истиною иллю­зия поэтов, олицетворявшая и отцетворявшая миры? Сей день, как говорил Н.Ф. Федоров, его же Господь через нас сотворит, будет ли произведен совокупным действием демократических чекистов, возлюбивших Бога отцов и исполнивших­ся глубокого сострадания ко всем переселенным ими (нашими демократическими чекистами) на Луну? Станет ли теперь Земля первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим па­дение и смерть?

Занятый этими мыслями, я не следил за событиями, разворачивающимися в нашей квартире. Не все ли равно, что происходит тут, если человечество обречено теперь, может быть, навсегда, влачить оковы своей земной несвободы? Не все ли равно, если теперь, может быть, уже никогда не исполнится замысел наших великих Учиителей, если теперь никогда не откроется для всех нас, готовящихся стать чекистами нашей демократии, ширь, высь и глубь необъятная, но не по­давляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную.

Помню смутно казаков — их почему-то было уже не два, а человек десять.

Помню Екатерину Тихоновну, мы сидели с ней в одной комнате, и я писал пейзажи Юпитера масляными красками, пытаясь вставить в полюбившиеся мне ширь, высь и глубь ландшафтов Полякову и Федорчукова.