Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

«Нет уж, друг мой! Если ты и нужен мне, то только полнос­тью — не расслоенным в чувствах. Нужен весь — со всеми твоими запросами и вкусами, со всеми мыслями, со всей любовью. Весь! Части твоих чувств мне не надо ни теперь, roi потом.

Стать моим любовником, когда я этого захочу? Ну уж нет. Не­ужели ты из-за этого поддерживаешь дружбу со мной? Какая ошиб­ка! И если кто-нибудь подумает пожалеть меня, тот сам достоин жалости. Я могу быть невестой, женой, но не любовницей.

Но вот ведь как... Не могу о тебе, Григорий, писать слишком строго. Всегда, в любых потрясениях, при любом настроении, у ме­ня одно утешение — ты. Для меня всегда было и остается радостью думать и говорить о тебе, перебирать в памяти все твое. Мне доро­ги твое молчание и твой разговор, твое лицо и твоя походка, твой ум и твоя свобода. Дорого все! Дорог весь!

Я подсознательно убеждена, Григорий, что ты в глубине души заинтересован мной. Но это — подсознательно...»«Час от часу не легче. Софья возвращается домой. Вот и пойми людей. Я как услышала — не поверила. Но Трубин сам подтвердил. Спросила его: «Что же, так и простишь ей все?»

Будет ли с ней жить — неизвестно. Говорит, что не будет. Но так ли это? Ох, сомнительно... Но держится, как всегда, спокойно.

А что означает для меня приезд Софьи? Крушение последних шансов? Или наоборот? Как цепко сидит в человеке надежда! До самого последнего... Надежда уходит, когда уходит сознание, когда заснет жизнь. А пока бьется сердце — существует и надежда.

Сегодня впервые, пожалуй, упоминание о Трубине рождает ка­кую-то примесь неприязни и обиды. Тяжело все-таки на душе».

...Лебеди свили себе гнездовья на Байкале. Они разбились по­парно и, занятые заботами о потомстве, прогнали от себя пятого лишнего... Оставшись в полном одиночестве, тот часами плавал в теплеющей со дня на день воде, равнодушно и нехотя щипал мо­лодые побеги тростника. А на заре подолгу стоял недвижим и бе­лое гибкое тело его казалось высеченным из мрамора.

Байкал тихо дышал рядом, за утесом. Волны катились по могу­чей груди озера.

Если смотреть с горизонта и медленно обращать взор к берегу, то в этих сверкающих и бегущих волнах почудится что-то извеч­ное, древнее.

Лебедь открывал клюв и грустно курлыкал. Не мигая, подолгу смотрел на бубновый шар солнца, медленно-медленно катившийся по горизонту.

Плавая как-то в сору, лебедь наткнулся на деревянных уток. И это встревожило и взволновало его. Ведь когда погибла его подру­га, на воде плавали такие же утки. Лебедь с силой ударил клювом ближнюю утку и она перевернулась. Так он бил клювом по каж­дой утке, и все они поплыли вверх ногами.

Лебедь захлопал крыльями и затрубил.

Глава четырнадцатая

Давно ли сыпал с низкого хмуро­го неба мокрый снег? Давно ли Григорий и Чимита бродили по городу, ощущая промозглую влажность сумерек и каменную твердь мостовых? Мокрый снег ис­точал дыхание забытой ими зимы. И таял, таял... Если бы он не та­ял, не было бы теплого душевного состояния, располагавшего к от­кровенности, и Чимита, надо думать, не произнесла бы того призна­ния: «Я давно ждала этого часа, Григорий Алексеич. Я нашла в ва­шем лице интересного человека и сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним».

«Ждала этого часа». Как будто у них не могло быть иного вече­ра — без промозглой сырости, без снежной крупы и давящего холод­ного неба. «Сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним». Да, жизнь столкнула. Это так.

Но нынче снег уже не таял. Стылый и сухой лежал он на земле, рождая у Чимиты иное душевное состояние. И хотя жизнь продол­жала сталкивать ее с Григорием, у них не было прежних открове­ний. Не было, может быть, потому, что в город возвращалась Софья.

Да. Григорий не обманулся в ее письмах к матери. Он понял, что Софья не прочь вернуться. Надо было лишь дать ей повод с его стороны, что-то такое обнадеживающее, склоняющее ее к окон­чательному решению И таким поводом явилось его, Григория, пись­мо к Софье. Да, что там ни говори, а письмо послужило причиной, побудившей ее к отъезду домой. Он звал ее к матери. Писал, что скоро получит квартиру в новом доме и не будет обременять ни ее, Софью, ни Фаину Ивановну.

В его письме, ему казалось, сквозило легкое и безмятежное са­модовольство: мол, тебе решать, ты все это заварила, а я не злопа­мятен и лишен предрассудков. А может быть, это только ему каза­лось, что в строках для Софьи таилось его самодовольство, а не что-либо иное? Чувство обманчиво, многолико. Ведь нашел же он в пись­мах Софьи что-то такое, чего не видела ее мать. А почему бы Софье не найти в его письме что-то такое, чего не видел он сам?

Даша перешла жить к знакомой в маленький домик, помещав­шийся посреди большого коммунального двора. Домик состоял из сеней, кухни и комнаты в два окна. Знакомую звали Тамарой.

Но и здесь, как и дома, у Николая Ильича, Даша старалась при­ходить попозже, а уходить пораньше. Идти по двору приходилось мимо бесчисленных окон, и Даше казалось, что обязательно кто-то ее опознал и показывает на нее пальцем, что не сегодня, так зав­тра все живущие в этом дворе будут знать, почему она ходит сюда, в этот покосившийся домишко, которому давно пора на слом.

Втянув голову в плечи, она почти бегом пересекала двор, ста­раясь так повязать платок, чтобы меньше было видно ее лицо. Она радовалась, когда шел дождь. Тогда можно укрыться под зонтом и спокойно пройти.

Самое трудное для нее начиналось с утра. Приходилось садить­ся за стол с хозяйкой и завтракать. Чашки у нее были старинные, и то ли потому, что они отслужили свой век, то ли потому, что их никогда как следует не мыли, сверху, по внутренним стенкам, обра­зовался темный ободок. И Даша, пока пила чай, все время думала об этом ободке.

Дочь свою Катеньку она навещала в детском саду, когда удава­лось уйти с работы. Она говорила ей, что по делам службы какое- то Еремя ей нельзя жить дома и.что видеться с Катенькой она может только иногда.

Дочь хныкала, не хотела оставаться в детском саду, крепко сжи­мала полу ее пальто и никакие слова не могли заставить Катеньку разжать пальцы. У Даши не находилось твердости, чтобы освобо­дить пальто потому, что она чувствовала свою вину тред дочерью и приходилось звать воспитательницу или прибегать к какой-либо уловке. Потом она уже перестала показываться дочери на глаза, что­бы избежать ее криков и слез, и приходила туда, кем да дети спали.

Даша, по договоренности с воспитательницей, получала халат, проходила в спальню и садилась у кроватки Катеиьки. Не шевелясь и не проронив ни звука, она высиживала то время, которым распо­лагала.

Вокруг слышалось сопение, всхлипывание, кашель, поскрипыва­ние кроватей и плач во сне, но она ничего этого не слышала, не за­мечала, сидела, будто сама спала, и все желала мысленно, чтобы ее дочери было здесь хорошо, чтобы она не скучала без мамы и не плакала.