Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

И после отъезда из родного города Софья видела тополя и ябло­ни. Но ни шелестом листьев, ни бело-розовым цветением — ничем эти деревья не были похожими на те, что остались дома. Осенью в чужом дворе она увидела, что плоды яблонь стали густо-красными и ни одно из них не было попорчено. Она сорвала яблоко и откусила. Яблоко оказалось кислым.

Как-то она сидела на крыльце с тем человеком, с которым она жила, и вспомнила про старый тополь из своего покинутого двора. Рядом с крыльцом рос тоже тополь, не такой старый, как тот, а все же похожий. И ей захотелось спросить, сколько лет дереву.

— Это недолговечное растение,— услышала она в ответ.

После того у нее возникла и упрочилась мысль о том, что те де­ревья, которые остались дома, ее деревья, а те, что росли здесь, не ее деревья, и никогда не будут ей принадлежать.

Потом уж так и вышло, что Софья невольно стала заниматься сравнениями. Все, что попадалось ей на глаза, она оценивала и ос­мысливала лишь в сравнении с подобным, оставшимся у нее от преж­ней жизни.

Дома после дождя на песчаной улице не было ни луж, ни грязи. Здесь, на новом месте жительства, нельзя было пройти без калош. Дома ее соседями за стеной были старушка с дочерью-студенткой. Тихие и скромные, они вели незаметную жизнь. Лишь иногда вече­рами с их половины доносились звуки пианино. Это была всегда одна и та же мелодия — грустная и задумчивая. Софья обычно засы­пала под эту музыку. На новом месте она не знала никого из соседей. За стенами не играла музыка, слышались только голоса. По воскре­сеньям на балкон выносили магнитофон и после этого все звуки, кро­ме тех, что были на ленте магнитофона, глушились.

Все чаще она перебирала в памяти тех соседей, которые остались на улице ее детства. Даже все плохое, что временами проявлялось у них, ей представлялось или смешным, или безобидным. Оставшись одна, Софья могла часами, не спеша перебирать во всех деталях каж­дый случай своего былого.

Вот ее зовут играть в подкидного. Что же, она идет. Мужа все равно дома нет. Сколько сидеть одной?

— Королика, королика давай!— кричал ей машинист дядя Кос­тя. — Я знаю, у тебя, Софья, королик.

— Да нет у меня, дядя Костя,— отвечала она. — Ни одного ко­роля за всю игру.

— А-а!— отчаянно махал рукой дядя Костя, подкручивая ус.

— Крою тузом.

— Че-ерт! Бьются вши на бешеной башке!

— Я пантую стоя!— кричал высокий и тощий бетонщик Слава Быховский.

Эти непонятные и бессмысленные для нее прежде выкрики, на которые она не обращала внимания, теперь давно были ей чем-то дороги. Милые смешные выкрики, милые смешные дядя Костя и Слава Быховский!

Партнером Славы обычно бывала крановщица тетя Груша. Она играла лучше всех — знала, с какой карты пойти, какой картой по­бить.

Дядя Костя или Слава Быховский во время игры ставили на стол пол-литра и выпивали. С ними принимала рюмку-другую и те­тя Груша. Игра после этого оживлялась.

— Убьет меня муж, Софья, приди и подкрась мне губы, ну и брови... это самое... — говорила крановщица.

— Зачем, тетя Груша?

— Хочу и в гробу быть красивой.

— Королика, королика!—стоял на своем дядя Костя.

Если дядя Костя ходил с мелкого козыря, крановщица ирони­чески изрекала:

— Ну, что ты с рублем на весь буфет лезешь!

— Ты мне мозги не пудри. Крой давай,— отвечал тот, берясь за рюмку.

— Сказался больным, а тут лафитник за лафитником опрокиды­ваешь.

— Груня-я! Помалкивай в тряпочку!

— Софья, муж-то твой где?

— Им-то что! Детей у них нет. Живут двоечком.

— Груня, а Груня! У тя пошто муж-то старый?

— Старый да удалый. Старый-то все чего-то в дом несет да та­щит, а молодой последнее пробарахлит. Молодого я и за углом най­ду. Вот тебя хотя бы. Славка!

— Не скажи-и! Я чист, как звезда в небе.

Наслушавшись много чего за игру в подкидного, Софья потом обо всем рассказывала Трубину. А теперь что?

Не придет уже жена дяди Кости и не поделится с ней своим житьем-бытьем:

— Ты подумай-ка, Софья Васильевна, мой-то чего сотворил. Вчера с получки пьяным пришел. Я его зарплату швырнула: «Уби­райся!» Самой надо на базар. Вынула из шкафа четушку, поставила. Пускай хоть дома трескает. Он без меня напился, спит за столом и записка при нем: «Оля! Спасибо за теплый прием». Ну чего мне с ним делать? К матери уйти жить, что ли?

Ничего этого нет теперь. На улицу, если и выйдешь, никто играть в подкидного не позовет, никто о муже своем не расскажет — ни хвастливого, ни смешного, ни горького.

За всех прежних и новых соседей надрывается по воскресеньям магнитофонная лента на балконе:

Ах, мама, мама.

Как мы будем жить?

Деревья, соседи — это еще что... Это, если взглянуть посерьез- ному, не так уж и важно. Деревья — везде деревья. Соседи—везде соседи.

А вот как с матерью?

Она осталась совсем одна при весьма неопределенных отноше­ниях с Трубиным. Когда уезжала, о ней как-то думала легко: «Ну, чего особенного? Мало ли как люди живут. Живут и живут. Если уж что такое... можно к себе вызвать». Как просто: «К себе вызвать» А куда вызовешь? Одна комната. Когда две будут — никто не скажет. И вот уже закрадывается сомнение: «Не обманула ли я мать? Не чер­ной ли неблагодарностью отплатила?» Сомнение растет и вскоре вы­ливается в убеждение. Да, она отплатила матери черной неблагодар­ностью. Иначе никак не скажешь.

Она уже не помнила мелких обид на нее, не помнила ее сварли­вости, ее постоянного подчеркивания, что «ты, Софья, жить не уме­ешь», что «посмотрю, как ты без меня проживешь». Она помнила лишь ее болезнь — как вызывала врача, как ходила в аптеку и по­пала под грозу, как поила и кормила мать из чайной ложки, как та забывала, какие лекарства приняла, а какие нет.

Мать, как умела, как могла, тоже звала ее домой.

Деревья, соседи, мать. Это еще что... Живут же некоторые, не думая о деревьях и соседях. Живут без матери. Живут и живут.

Главное было в нем. В том, с которым она жила на новом месте.

Не-ет, ничего плохого она не могла бы сказать о нем. Он любил ее и был внимателен, заботлив, вежлив. Ее обостренные чувства не улавливали ничего такого, что могло бы ее насторожить. Все обстоя­ло как будто бы так, как надо. Только все выходило очень уж скучно и однообразно, на всем как бы лежал слой смааки и поэтому события приходили и уходили бесшумно, гладко, не имея в себе никаких ше­роховатостей.

Все время она находилась одна-одинешенька или с ним. Если первые дни Софья не замечала этого, то потом ей просто стало тяже­ло. Бывали минуты, когда ей хотелось сказать: «Своди меня куда- нибудь».

Ему приходили письма от жены и детей. Жена «раскладывала его по косточкам» Его родители, жалея осиротевших внуков, так же не одобряли того, что он сделал. Письма подобного же содержания Софья получала от матери. «Все люди вечно чем-то недовольны,— думала она. — Вот и его родители, и моя мать — они хотят, чтобы мы жили так, как им представляется необходимым. И сколько угод­но найдется знакомых, которые бы хотели, чтобы мы жили так, как этим знакомым представляется».