Эстер Сегаль - Шизофренияяяяяяяя

И еще кое-что: уже если признаваться, то признаваться во всем сразу. Иногда, на подступах к лестничным пролетам, я вспоминала о том, что один из нас, жильцов этого дома, слеп. И тогда это воспоминания подталкивало меня к новому раунду моей вечной игры в посторонних людей. И я закрывала глаза и начинала вскарабкиваться на лестницу в темноте под строгой стражей суровой плотности и правого, и левого века.

И мне верилось тогда, что и я слепая. И тут же становилось и любопытно, и страшно. И я, конечно же, поскальзывалась. И однажды даже довольно сильно вывихнула лодыжку.

Надеюсь, что только этой неприятностью я и отделалась со своей дерзкой игрой. И что мой сосед не видел моих экзерсисов.

Ой, ну, конечно же, не видел. Не мог видеть – он же слепой.

Но, может быть, видел кто-то другой – и рассказал?

Да нет, тоже чушь. Во-первых, никто не знает и не мог знать, кем именно я воображала себя, закрыв глаза и взбираясь по лестнице. А во-вторых, даже если бы и узнали, поняли, постигли – все равно не рассказали бы слепцу. Ведь в нашем обществе царит мнение, что с убогими надо общаться деликатно. И не наступать на их мозоли. И на их мертвые глаза тем более.

А вот сейчас я снова слышу дробь белой трости по камню ступенек и по камню стены. И еще шлепки – наверное, сосед поменял обувь, раз она сегодня звучит так нежно и робко.

И я, хотя давно уже, вроде бы, раскаялась в подглядывании, не могу удержаться и по-кошачьи – стремительно, но бесшумно – бросаюсь к двери.

Сначала – заглянуть в глазок, проверить позиции. Затем медленно, не позволяя скрипу нарушить ритмичный танец трости, приоткрыть дверь.

И вот я уже вижу, как сосед проплывает всего в нескольких шагах от меня. Я вижу, что он не использует вторую руку – в ней какие-то пакеты, округлостью форм выдающие подробности соседского маршрута (он явно посетил бакалею и булочную). А жаль. Если бы эта рука была свободной, он мог бы повесить трость на запястье своей правой (в трости есть специальная петелька, которая сейчас свободно болтается вокруг тонкой бледной кисти) и второй, свободной рукой по-хозяйски касаться пупырышков краски на нашей стене.

Я однажды видела, как он это делает.

И, конечно же, потом повторила этот жест.

И знаете, эти пупырышки – очень красноречивы, если дотрагиваться до них осторожно, подушечками пальцев, и при этом не смотреть на них глазами.

Они совсем разные: и по размеру, и по форме. Их остренькие кончики, образованные временем и движением воздуха в процессе застывания краски, направлены в разные стороны. И все пупырышки в своей кучности как бы беседуют друг с другом, оказывают предпочтения в общении, а то и отворачиваются друг от друга с безмолвным «фе».

И когда я щупала их, мне подумалось, что мы зря сочувствуем слепым. Они вовсе не так уж обездолены, как нам кажется. У них есть много такого, чего недостает нам. И кто знает, променял бы слепец свои уникальные ощущения на свет и цвет, предложи ему кто такой выбор?

Я почти уверена, что не променял бы.

Впрочем, как и я не променяла бы остроту зрения на самый совершенный слух и на самый утонченный нюх.

А вот интересно, о чем мой сосед сейчас думает. Наверное, о свежей булке, которую он отведает на завтрак.

А может, о погоде.

О солнце, которое с ним не дружит (это видно по отсутствию загара) в ответ на его собственное пренебрежение к светилу.

А может, о том, что кто-то явно подглядывает за ним сейчас. И этот кто-то – я.

И вот когда я думала обо всем этом, провожая соседа и глазом, и слухом, мне вдруг показалось, что в моем животе шевельнулся ребенок.

Я знаю, что этого на самом деле не было и не могло быть, потому что еще слишком рано – на таком сроке движения наших деток еще невозможно ощутить ни изнутри, ни снаружи.

И все-таки мне показалось.

И тогда я подумала, что мне это показалось не просто так. И что мой ребенок послал мне импульс – важное сообщение в правильный момент.

И тут меня осенило! Да и как я раньше-то не догадалась?

Этот слепец, за которым я уже давно наблюдаю.

Этот стройный и строгий силуэт, скользящий во тьме.

Этот немой призыв отодвинуться, не мешать движению.

Этот стоп-сигнал, понятный каждому и влияющий на каждого. Заставляющий любого, будь то святой или распоследний мерзавец, посторониться и замереть хотя бы на пару мгновений.

Этот хозяин трости, приручивший ритм, как преданного пса.

Этот владелец и звонких, и еле шепчущих ботинок, сквозь тонкие подошвы которых его ступни знакомятся с опасностями дорог.

Этот смельчак и покоритель враждебного космоса, который для него начинается сразу за пределами пространства, очерченного его вытянутой рукой.

Этот источник немеркнущего внутреннего света, недоступного никому, кроме него самого.

Этот несчастный убогий, который в душе стыдится нашей глупости, стыдящейся его.

Этот чужой и близкий мой сосед, для которого и я, и все остальные могли бы запросто примерить раму от известного «Черного квадрата», пока он нас не ощупает.

Это же он. Он отец моего ребенка.

Почему я так думаю? Потому что мне показалось, что мой ребенок вовремя пошевелился и дал мне подсказку. И еще потому, что это вполне в моем духе – отдаться слепому, чтобы хотя бы на четверть часа сделать его счастливее.

А он стал от этого счастливее? Я почему-то уверена, что да.

Глава 21. Пустой пузырек

Лекарство кончилось.

Глава 22. Камеры

Я их поймала. Они следят за мной повсюду, и мне не уйти от них безнаказанной.

Я-то, дура, надеялась, что мои фокусы с лекарствами, что мои записи в дневнике, мои видения – останутся при мне. Как бы не так! Они все видят, потому что по всей моей квартире понатыканы скрытые камеры.

Конечно, ведь моя сумочка с ключами была у них в руках целых три месяца – вполне достаточно для того, чтобы напичкать каждый уголок моего отныне предательского дома суперсовременной техникой.

Теперь я хожу по дому с молотком и проверяю каждую щель.

Горшки с цветами смотрели на меня как-то подло. Осмотрела каждый, раскокала два – в которых антеннки торчали из земли.

В штырьке для бумажных полотенец тоже обнаружила встроенный глазок. Проткнула его штопором, он мигнул напоследок фиолетовым и предсмертно пискнул.

И ведь какие гады! Они не постеснялись засунуть глазки и в спальне, и в ванной, и даже в туалете – нашла один, встроенный прямо в переднюю стенку сливного бочка.

И не то чтобы я стеснялась своего тела – оно у меня недурно, а врачи вообще не вполне люди, чтобы их стыдиться, – и все-таки. Должны же быть какие-то границы у того, что они называют дозволенным. Если же им дозволено все, то я отказываюсь принадлежать к их роду и виду.

Отказываюсь категорически: с молотком в одной руке и со штопором в другой.