Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Тихомиров задумался: прав ли он? ведь ему лично никто не говорил об испытании, о ручательстве. Хлебнув остывшего чая, все же решительно вывел: «.в том случае, когда прини­маемый имеет историческую известность.»

Он и сам до конца не понял, почему прицепился к этому параграфу. Возможно, стало обидно не столько за себя, сколь­ко за товарищей, которые придут в организацию. Придут бывалые пропагандисты с опытом, и что же — их, как маль­чишек, станут испытывать? Нет уж, увольте!

Так ковырялся он в программе, а в те же часы на пыльной Змиевской дороге под Харьковом трещали револьверные выстрелы, дико кричали люди, и все эти звуки перекрывал страшный лай «медвежатника», огромные пули которого по касательной выбивали фонтанчики крови из крупов ранен­ных лошадей. И все же лошади мчались и мчались, унося в жандармской кибитке несчастного Войнаральского под ох­раной двух унтеров; впрочем, нет, уже одного — другой унтер после выстрелов Морозова лежал на дне повозки, окровав­ленным лицом вниз.

— Прыгай, Порфирий! Прыгай! — кричал Морозов оце­пеневшему арестанту и тормошил, тормошил Адриана, си­дящего на облучке: — Догоним! Скорее! Ну же.

Но Войнаральский так и не сумел выпрыгнуть из кибит­ки. Унтер отстреливался. Пуля сбила с Баранникова фураж­ку, покатившуюся в пыли прямо под ноги перепуганных хох­лов-косарей, которые, побросав косы, кинулись в рожь, слов­но это была не фуражка, а бомба.

Тем временем в специально нанятом доме ожидали исхода дела Перовская и Оловенникова. Чуть позже пришел Ми­хайлов. Женщины готовили все необходимое для скрытия беглецов, бинты и вату для перевязки на случай ранений. Соня, и это было видно, очень волновалась. Но вот уже все разложено. Соня припала к окну.

— Смотри, а Маша спит, — тронул ее за плечо Дворник.

— Какое мужество, — прошептала Перовская. — А вдруг там перестрелка? А вдруг полиция едет сюда? И ее жених, Саша Баранников. Я бы так не смогла.

— Мужество? Нет, не знаю. — задумчиво сказал Михай- лов. — Боюсь, что ей не жаль даже близких товарищей. И жениха. Нет, нехорошо это, нехорошо.

Он подошел к спящей, огорченно развел руками: «Наша Madame Roland!», намекая на мечтания помещицы Оловен- никовой о собственном политическом салоне, своей личной роли; авантюры она обожала, и сразу же согласилась по­ехать в Харьков, но войти в кружок «Земля и Воля» не захоте­ла, полагая, что пропаганда в народе — глупости, и даже тер- роризация сама по себе — глупости. Нужен заговор.

Напрасно гарцевал на жеребце Квятковский, пытаясь встать на пути убегающих жандармов; жеребец заартачился, чуть не скинул седока, палящего в белый свет, как в копееч­ку. Еще несколько минут, и жандармская тройка понеслась по горбатой улочке Ново-Борисоглебска, рассеивая после­днюю надежду на спасение Войнаральского.

Удрученные провалом дела, к ночи вернулись в Харьков. Перовская, сжав побелевшие кулачки, плакала, не скрывая слез.

— Какая неудача, — причитала Соня. — Это с него все началось. Все с него.

— С кого? — рассеянно спросил мечущийся по комнате Михайлов.

— С Тихомирова. Ведь я и примкнула к «Земле и Воле». Думала: только вы поможете, — проговорилась Перовская.

Между тем на стол шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева уже легла срочная телеграмма:

«Вчера в четыре часа утра в сопровождении жандармов Яворского и Погорелова отправлялся в Новоборисоглебскую тюрьму преступник Войноральский. В восьми верстах от Харькова на них напали трое выехавших в бричке на паре лошадей и один верхом. Один из них был в офицерской фор­ме. Первым же выстрелом опасно ранен жандарм Яворский. По розыску в Харькове найдена на постоялом дворе брошен­ная бричка с лошадьми, в ней офицерские мундиры — жан­дармский и армейский, разное оружие, пули, молотки, под­пилки, съестные припасы. Генерал-майор Ковалинский».

А Левушка продолжал править программу организации. Чтобы отвлечься, размять ноги, выходил на прогулки. Од­нажды на Малой Итальянской к нему кинулся высокий тем­новолосый человек: Петр Рачковский — тот самый, что так смешно попался на студенческом балу в цепкие коготки оча­ровательной мадам Шарле.

— Тихомиров? — хлопал Льва по плечу вчерашний судеб­ный следователь из Пинеги. — Как я рад! Как рад.

— Да-да, разумеется. — смутился Лев.

— Мы с Мирским вчера засиделись у Семенского. Много говорили о вас, о Михайлове, — не умолкал Рачковский. — Ведь вы знаете Семенского?

— Помню. Привлекался по делу о демонстрации.

— Верно! Его супруга Александра Константиновна вслух читала вашу «Сказку о четырех братьях». Все дамы без ума от этой вещи. Право же.

— Старая брошюра. Простите, я спешу... — Тихомиров осторожно снял с плеча бесцеремонную ладонь.

— А я, представляете, оказался без средств, — вздохнул враз сникший Рачковский. — Вынужденно поместился вос­питателем в доме генерал-майора Каханова. Еще посылаю корреспонденции в газеты.

— Сочувствую, но.

— Никто не помог. Даже дядюшка, Лидерс Антон Ивано­вич. А он к самому Мезенцеву вхож. Все ж таки — началь­ник «черного кабинета».

Рачковский осекся, поняв, что сболтнул лишнего. И тут же откланялся с суетливой поспешностью. Оглянулся, зор­ко брызнув по сторонам черными глазами, крикнул вполго­лоса:

— Я, Тихомиров, как и вы за государственный переворот. И чтоб учредительное собрание созвать или диктатуру уст­роить. Смотря по обстоятельствам.

Странный субъект, думал Левушка, глядя на удаляющую­ся фигуру Рачковского. И генерал Мезенцев тут, и «черный кабинет». И при этом рекомендации от политических ссыльных, знакомства в социалистических сферах. Коля Морозов дружит с ним. Считает надежным. Бух — так тот обожает.

Тихомиров опустил голову и тотчас к неудовольствию сво­ему заметил жирное пятно на лацкане пиджака: вот беда, обе­дал в кухмистерской, задумался и, пожалуйста, опять уро­нил капусту с ложки.

Он перестал смотреть на Рачковского, вынул платок и принялся яростно оттирать пятно. Поплевал на платок, но все без толку. Тогда, раздраженно хмыкнув, бросил зряшное занятие, резко развернулся на каблуках и быстро зашагал в сторону Невского проспекта.

Глава пятнадцатая

Следует заметить, что жандармский капитан барон фон Гейкинг был бонвиван вперемешку с жуиром: жил в свое удо­вольствие, любил и ценил изящные вещи, породистых ло­шадей и красивых женщин, оттого и пропадал на скачках, мурлыкал в уборных танцовщиц, обожая при этом свою си­неокую супругу Клару Эльпидифоровну, которая все про­щала «котику-мурлыке» и души в нем не чаяла. Так и жил в теплом Киеве добрейший Густав Эдуардович — с чуть полно­ватым брюшком, предвещающим толк в кушаньях и винах; гулял себе после службы по скверам и бульварам, взирая на мир чуть заплывшими, не устающими радоваться глазами.