Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

В лазарете влюбился прапорщик Макаров в сестру мило­сердия Дашеньку Михайлову, что так небесно улыбалась и, ухаживая за ранеными, оказывала примерное старание. По­том девушку назвали Дашей Севастопольской и наградили золотой медалью на Владимирской ленте «За усердие». Где она теперь, полковник не знал. И поэтому вздохнул от на­хлынувших воспоминаний.

Но знал полковник, что в Отдельный корпус жандармов принимали только лучших офицеров армии, и когда Мезен­цева назначили на должность начальника III Отделения соб­ственной его Императорского Величества канцелярии, Ма­каров порадовался за старого боевого товарища. Многие по­радовались: судьба возвела на поприще государственной де­ятельности столь редкого по качествам человека — честного в высшем значении этого слова, шедшего по жизни прямо и смело, нигде и ни перед кем не скрывающего своих убежде­ний. И вот еще что важно: генерал, несмотря на свое высокое положение, никогда не изменялся в отношениях своих к ста­рым товарищам. Это военный пенсионер Макаров особенно ценил.

— Завтра как обычно? Променады? — негромко спросил полковник.

— Непременно. К чему карета? — тронул седые пышные усы Николай Владимирович. — По Итальянской, на Не­вский, зайдем в часовню у Гостиного, по Михайловской. Нашей дорожкой, да?

Четвертого августа в 8 часов утра генерал вышел из своей квартиры. Макаров ждал друга у парадного подъезда. Они дви­нулись в сторону проспекта, при этом полковник по обыкнове­нию шагал с левой стороны. Привычная прогулка началась.

И землевольцы пошли.

До этого сам Александр Михайлов выслеживал жертву.

От Морозова и Тихомирова «мавр» на сей раз отказался.

— Вы на меня действуете расслабляюще, — коротко бро­сил, проверяя на прочность петлю для стилета. — При тебе, Морозов, я дважды проходил мимо Мезенцева. Но так и не решился ударить. Адриан будет за кучера. Бердников за на­блюдателя. Мы с Баранниковым сделаем дело.

Когда запрягли в дрожки Варвара, все залюбовались ры­саком. Масти редкой, атласно-вороной; про такую говорят: «графское серебро». Плечо мощное, отлогое, ноги — широ­кие в пясти, это если сбоку посмотреть, а спереди — узкие, в самый раз для быстрого бега.

Остановились у сквера, что примыкал к Михайловской площади. Кравчинский и Баранников сошли с дрожек. Сер­гей повернулся, увидел в конце аллеи мутновато-рыхлую фигуру сигнальщика Леона Бердникова; тот подал знак: на­чал обмахиваться шляпой. Стало быть, Мезенцев уже идет по Михайловской улице.

— Ты точно в Орел потом? — почему-то шепотом спросил Кравчинский.

— Решено. Маша Оловенникова номер в гостинице сня­ла. На имя сына священника студента Ипполита Кошурни- кова. У нас ведь с ней медовый месяц, — игриво шевельнул тяжелыми губами Баранников.

— Знаю. Женился Данила на скорую руку, — кивнул «мавр». — Пошли. Вон они.

На солнечной стороне улицы показались Мезенцев и Ма­каров. Постояли, оживленно беседуя. Вот генерал энергично махнул рукой, и приятели свернули в переулок; похоже, нынче решили сделать еще один круг. Кравчинский с Бараннико­вым замерли: это не входило в их расчет. Придется вернуться в дрожки и снова ждать. Лишние минуты сидеть на виду у прохожих, полиции глаза мозолить. Да и Варвар — жеребец приметный. Но делать нечего.

О чем же говорили в эти утренние минуты высокопостав­ленный сановник и скромный военный пенсионер? Мезен­цев хмурился, и все возвращался и возвращался к оправда­нию Веры Засулич.

— Душа болит. Что-то опасное случилось в обществе, — беспокоился он. — Не могу понять, как могло в зале суда самодержавной России состояться такое глумление над выс­шими государевыми слугами? И столь наглое торжество кра­молы.

— Воистину ужасный кошмерический сон, — соглашался полковник Макаров. — Высший предел потворства революции.

— Эта народница мотивы назвала: протест против униже­ния личности, против телесных наказаний. Ну, как-то еще можно понять. Пускай даже смягчение приговора. Но при­сяжные признали Засулич невиновной! Вдумайтесь: не-ви- нов-ной! Выходит, что теперь.

— Выходит, что можно покушаться на убийство, если. — продолжил Макаров. — Если убиваешь человека по. По благородным, идейным соображениям. Оправдание зла. Доднесь не было такого.

— Именно! Тут бы весь состав суда государевой волей со службы изгнать. Вместе с председателишкой, с этим болтли­вым Кони. Да, пока не поздно! А мы. И ведь дамы высше­го общества и сановники в восторг пришли, когда ее отпус­тили. За такую ли Россию мы сражались, Макаров?

Полковник промолчал. Мрачно втянул голову в плечи.

— Ночью думал: а не слишком ли я был строг, когда убе­дил Государя усилить меры против пропагандистов? — раз­вел руками генерал.

— По процессу «193-х»? Ничуть.

— И я так потом решил. Они же, эти студенты, — игрушки в руках врага. Прав Катков! Набедокурят, постреляют и — шасть в Англию. А там их привечают, как родных, — перевел дыхание Николай Владимирович. — И с чего бы это?

— Не по нраву Лондону Сан-Стефанский договор, — вста­вил полковник.

— Верно, друг мой! Одолели мы османов, освободили сла­вян балканских. Значит, и свое там влияние усилили. Анг­лия и позеленела от злости, требует пересмотра договора. Мы ведь на волосок от войны. Конечно, им на руку, когда рево­люционеры бунтуют, устои расшатывают, ослабляют Импе­рию. Глядишь, и пойдет Петербург на уступки.

— Изменники! Мальчишки. — раскашлялся Макаров. — Феферу бы им задать!

— Инфлюэнца? — обеспокоенно повернулся на кашель Мезенцев. — Вам полежать надобно.

Полковник беззаботно отмахнулся. Они уже подходили к углу Михайловской площади и Итальянской улицы. Сол­нце светило сквозь легкую дымку, светило ласково и спо­койно.

— Помнится, в младенчестве кашель меня замучил, — улыбнулся воспоминаниям генерал. — Так я матушку все просил: как увидишь Ангелов во сне, попроси непременно, чтоб уж перестал.

— Детская вера — самая чистая, — подставил полковник мягкому свету широкое лицо.

Они двинулись в сторону часовни.

Высокий молодой брюнет в сером пальто, в очках с тонкой золотой оправой, держа в правой руке свернутую трубочкой газету, внезапно вырос точно из-под земли перед настраива­ющимися на молитву приятелями.

— Вы генерал Мезенцев, не так ли? — впился в лицо рас­каленными глазами.

Начальник III Отделения ответить не успел. Брюнет, сде­лав резкий выпад, ткнул генерала в живот скрученной газе­той, из которой хищно вынырнуло острое жало четырехгран­ного стилета.

Кравчинский хотел тут же вырвать кинжал, но вспомнил наставления полуночных польских гостей, и с силой крута­нул стилет в дрогнувшем теле жертвы.

Сталь легко прошла через печень и заднюю стенку желуд­ка. Настолько легко, что ни сам Мезенцев, ни полковник сразу и не догадались, что произошло. И все же Макаров с криком «Держи, держи!» ударил нападавшего зонтиком. Тог­да другой брюнет, крепкого сложения, ранее не замеченный, одетый в длинное синее пальто и пуховую шляпу, почти в упор выстрелил в полковника, но револьвер дал промах; пуля с визгом лишь выбила клок ваты из пиджачного плеча.