Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Тихомиров кивнул, и серые глаза его, как всегда от разду­мий, пустились в привычную беготню.

— Лично я — да, — сжал плотно губы. — Крепость и дом- зак — отменные места для революционизирования, — и ки­нул снисходительный взгляд на Соню и Попова: эх, вы, мол, мои карасики, хоть и гоняла вас полиция, да не сидели вы четыре с лишним года под замком; а посидели бы, смотришь, и иначе бы заговорили.

— Ужасно, ужасно. — вздохнул с неожиданно вырвав­шимся всхлипом Плеханов. — Я еще понимаю — аграрный террор. Когда наказываются те, кто притесняет крестьяни­на. Но в городе. Радикальные акции вызовут кровавые реп­рессалии со стороны правительства. Нас сметут.

— Жандармы заарестуют всех, кто еще остался в деревне! — почти крикнула, затянувшись «Вдовой Жоз», Перовская.

— Ужасно? — откинул назад тяжелые волосы Кравчинс­кий. — Впрочем, да: террор — ужасная вещь. Но есть только одна вещь хуже террора. Это — безропотно сносить насилие!

— Верно. Мне кажется. — заговорил, трудно подбирая сло­ва, Михайлов. — Мы еще до конца не осознали. То, что совер­шил Сергей. То, что совершили в Киеве, в Одессе наши това­рищи. В конце концов, террор освобождает от гнета оскотини­вающего страха. Это — единственное средство нравственного перерождения холопа в человека-гражданина! Понимаете?

— Хороша диатриба, Дворник! — скривился Плеханов. — Да ведаешь ли ты.

Слова Георга утонули в многоголосном гвалте. Кравчинс­кий, рассекая плечом едкое марево табачного дыма, двинул­ся прочь из комнаты. Проводить друга до квартиры вызва­лись Морозов и Тигрыч.

Ехали на конке, потом весело сбегали к Неве; в старой лод­ке качались на толчее беспорядочных зеленых волн, и Тихо­миров привычно греб к другому берегу ровными рыбацкими гребками (эх, плавали когда-то на вертких каюках с заброд- чиками, тянули сеть-вентерь, набитую тяжелыми севрюга­ми!). Морозов задумчиво всматривался в кипение речных струй, а белозубый «мавр» зорким взором прощупывал уда­ляющийся причал — совершенно безлюдный, и это означа­ло, что за ними нет никакой слежки.

Хохотал, запрокинув голову: моя, дескать, придумка — всякий раз выбирать квартиры так, чтоб через реку переправ­ляться. Однажды сомнения одолели: то ли идет по пятам фи­лер, то ли нет — вдруг почудилось: расстроенные нервы, на­пряжение последних дней. Да помогла Нева-Невушка! Ока­залось, шел за ним секретный агент-доводчик, плотно шел, но и ловко, скрытно. А как поплыл Кравчинский, так все и обнаружилось. Больше-то лодок не было. Вот и заметался, забегал «гороховое пальто» по бережку, выдавая себя. Еще бы: ведь на глазах уходит социалист, и что поделаешь? Не саженками же в казенном платье за ним пускаться? По сту­деной апрельской воде.

А социалист-каналья вдобавок рожу состроил: накося выкуси, дяденька!

Дальше плыли, хвалили Дворника за находчивость. Это он вспомнил про мифически-грозный исполком Валериана Осинского и очень хитро придумал: в кровавых делах терро- ризации действовать от имени комитета. Тем самым убивали двух зайцев: кружок землевольцев оставался как бы ни при чем и, кроме того, решение о покушении на очередного сат­рапа можно было принимать почти единолично. А для ис­полнения — привлекать самых отчаянных членов организа­ции, используя их порыв втайне от других товарищей, осо­бенно от дотошных «деревенщиков», упрямо не желающих бороться с правительством револьверами и кинжалом.

Не раз потом Тихомиров отмечал про себя: умеет с виду простодушный Михайлов жар загрести чужими руками; ко­нечно, не для себя лично загрести—для революционного дела. Но то, что Дворник ловко втягивал в работу сторонних для «Земли и Воли» людей — и сорви-голов, и рассудительных — тут уж у него не отнимешь. Правда, он и к чужим относился с особым попечением. Особенно, если от них была польза ос­новному кружку. Взять хотя бы Коленьку Капелькина, кото­рый водворен агентом в III Отделение. Или недоучившийся студент-медик Леон Мирский: чуть ли не плакал, бедняга, когда узнал про смерть Мезенцева — не он, видите ли, убил! И уж теперь-то своего не упустит — лично прикончит нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна.

В вечерний час, когда фешенебельное общество собирает­ся на Морской, Тихомиров, очутившийся тут случайно, вдруг увидел Мирского. Да и как не увидеть: над праздной толпой, над богатыми открытыми колясками возвышалась нервная английская кобыла, на которой в наряде изысканного денди ехал нигилист Леон Мирский, и такой стройный и краси­вый, что все дамы, светские и полусветские, заглядывались на него в свои лорнеты. Левушка раскрыл рот от удивления, но догнавший его Дворник конспиративно ткнул товарища в бок: иди, иди, не оборачивайся.

Затем появился молодой самарский учитель Соловьев — с линялым пледом на сутуловатых плечах и странным мрамор­ным блеском бесцветных глаз. Этот сразу потребовал револь­вер.

Впрочем, учитель был не одинок. Время от времени к Двор­нику приводили странных молодых людей, как правило, уг­рюмых и нервных. Приводящие сами говорили за них: «Вот он желает сложить голову. Ничего делать не хочет, а только умереть. И непременно на каком-нибудь террористическом деле. Не найдется ли ему помещения?» Так появился и Коля Капелькин, но его определили в «шпионы», в логово III От­деления.

— Нет, ты только вообрази, Тихомиров! — ерошил свои жидкие волосы Соловьев. — Ведь это был простой ганновер­ский аптекарь. Фридрих Сертюрнер. И он. Ему удалось. Да-да, удалось — разложить опиум и выделить белый крис­таллический порошок. Волшебный порошок — морфий!

Тигрыч пришел к Александру Соловьеву по поручению Дворника. Узнать, где живет, чем дышит. Впрочем, и без того было ясно: провинциальный учитель дышит цареубийством. Но тут он забегает вперед, общество не готово. Ибо даже сам Герцен перед кончиной высказывался о невозможности ан­тимонархической революции в России, о невозможности бун­та русского человека против Государя. Почему-то Тихоми­ров вспомнил решительных декабристов. Ведь и предводи­тель их, Пестель, говорил, что после кровавого дела он при­мет схиму в Киево-Печерской Лавре: грехи замаливать? И когда задумывали в случае успеха истребить весь Царству­ющий Дом, — как волновались, как спорили: «Но это про­тивно Богу и религии.»

— А жил такой вот замечательный человек, Левушка! И звали его, представь себе, Шарлем да еще Габриэлем да к тому же Правазом. — хихикал учитель. — Слыхал?

— Что-то с медициной. — попытался вспомнить Тихоми­ров.

— Стыдись! Ты ж учился на экс. На эскулапа! — Соловь­ев перевел на него слегка расползающиеся глаза. — Праваз изобрел шприц для инъекций. Гений! Это усилило. Сразу в кровь.

Какая-то тяжелая мраморная пустота ворочалась в рас­ширенных зрачках Александра. Тихомирову стало не по себе.