Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Он тоже не ушел. Вспомнили Морозова: тому предоста­вили отпуск, отправили в безопасную Женеву, где вечно ска­чущий (Воробей!) Коленька спокойно издавал «Русскую со­циально-революционную библиотеку» и слушал лекции зна­менитых естествоиспытателей.

Тигрычу дали отпуск. И очень кстати: молящаяся Митро­фану Воронежскому мама звала домой, в Новороссийск; про­сила показать молодую жену, радовалась в письмах, что Ка­тюша из провинции, не столичная губернаторская дочка и, стало быть, им ровня и, наверное, сальтисоном полакомить­ся не побрезгует, поскольку сальтисон Христина Николаев­на готовит все по тому же рецепту, не скупясь: на каждые три ножки кладет одну куриную филейку. И пряженцев в масле нажарит.

Потом они вернулись в Петербург, и ему показалось, что что-то изменилось. Тигрыча тотчас же привлекли к написа­нию секретного документа «Подготовительная работа партии»; пожалуй, впервые «Народная Воля» называлась партией. Лев воодушевился. Похоже, его услышали — и Дворник, и Желябов. Похоже, теперь террору отводилась лишь роль детонатора народного восстания, а уж народ-то обязательно поддержит революционный заговор боевой груп­пы кружковцев.

«Подготовительная работа партии имеет своею задачею развить количество силы, необходимое для осуществления ее целей.» Превосходно!

«Цели же эти сводятся. к созданию. такого государствен­ного и общественного строя, при котором воля народа сдела­лась бы единственным источником закона. Это — ближай­шая цель.» Верно, очень верно!

«Но в стремлении своем к осуществлению этой ближай­шей цели, партия становится в необходимость сломить ныне существующую правительственную систему. Этим и долж­на озаботиться партия прежде всего.» Именно — прежде всего. Заговор, переворот.

Значит, главное — не цареубийство, так? Однако гладко выходило лишь на бумаге.

Почитав в «Русском вестнике» очередную статью Катко­ва о спасении Государя от очередного злодейского покуше­ния, с благодарением Господу за новое знамение Его благо­воления к России, за истинное чудо, явленное Им в сохране­нии жизни Его Помазанника, всегда выдержанный Саша Михайлов вдруг истерично взвизгнул:

— Довольно! Все это выдумки церковников. А мы назло всем им с царем и покончим! — и опустил пухлый кулак на стол. — Устроим чудо! Каково, Старик? (Михайлов упрямо звал его Стариком),

Тихомиров не видел Дворника таким еще никогда.

Признаться, он все чаще и чаще не понимал старого дру­га. Ведь совсем недавно тот утверждал, что они, революцио­неры, ничего навязывать народу не станут; не станут ничего насильственно разрушать — из того, в чем коренится созна­ние и желание простого населения Империи. Но разве царе­убийство — не разрушение, не навязывание? Не покушение, наконец, на народное монархическое сознание. Уж им-то, ходившим в то шальное лето с пропагандой по деревням, как не знать этого?

28 ноября 1880 года в Петербурге родился будущий поэт Александр Блок. Это он потом напишет: «Я сейчас не осужу террора. Революционеры убивают как истинные герои. без малейшей корысти, малейшей надежды на спасение.» Ти­хомирова, стареющего в Сергиевом Посаде, передернет: ста­ло быть, если убиваешь бескорыстно, то ничего, можно; а вот ежели корысть какая — скверно, нельзя. Договорился.

28 ноября в Вене открылось Общество воздухоплавания. Мало кто знал, что в столицу Австрии приехал тайно из Же­невы народоволец Коля Морозов. Не мог устоять. Бродил по пустырю вокруг нового дирижабля, дивился, думал, прики­дывал: а как бы сделать эти аппараты управляемыми? Тогда ведь можно изучать не только законы распределения атмос­ферного давления, но пролететь над Зимним дворцом и такой снаряд туда опустить, что в кирпичи рассыплется цитадель ненавистного деспотизма. Эх, сюда бы Кибальчича. Вместе бы помозговали.

28 ноября великий конспиратор Дворник, внезапно нару­шив конспирацию, сам отправился в фотографию Таубе на Невском проспекте. Еще накануне агент наружного наблю­дения Елисей Обухов, к Троице получивший повышение по службе, расставил самых смышленых филеров в проходных дворах у ателье, запустил двоих внутрь — будто бы по стен­кам карточки рассматривать. Когда Михайлов вошел, ко­нопатый подмастерье, выпучив навстречу рыжие глаза, быс­трым движением провел рукой по шее: беги, мол, приятель, а не то крышка. Да поздно уже. И это Александр понял сразу. К чему-то Тигрыч вспомнился: «Не ходи сам. Зачем этот риск?»

Дворник выдернул «смит и вессон» из затрещавшего нит­ками кармана, успел взвести курок и пальнуть в метнувшу­юся от стены тень. Тень обратилась в дюжего молодца, и мо­лодец, видно, был не промах: согнулся, уклоняясь от пули, и тяжелой головой так ударил под дых, что Михайлов отлетел в угол. И из этого угла успел разглядеть рассыпавшиеся по полу карточки. Потянулся, чтобы сберечь хотя бы две-три, что поближе (сознание работало с небывалой ясностью; уз­нал лица: Саша Квятковский, Пресняков — с пышными волосами на прямой пробор), но по фотографиям затопали сапоги, и стук этот отдавался болью: словно не по карточ­кам, а прямо по нему, живому еще, стучали коваными каблу­ками. И еще пронеслось в голове: «Этого-то и страшился всегда Капелькин. Что бить будут жандармскими сапогами. И умрешь в муках.»

Но Дворника не били. Навалились, скрутили прямо на полу. А когда подняли, к нему шагнул крутоплечий господин в добротно сшитом синем пальто; на широком простоватом лице блуждала прищуристая крестьянская улыбка.

— Рад, очень рад! — весело воскликнул господин. — И карета готова. Приглашаю. Э-э-э. Михайлов? Поливанов? Дворник? Петр Иванович? Безменов? Хозяин? Иван Васи­льевич? Сами-то не путаетесь? А я всего-то — Елисей Обу­хов. Давно вас ищем. — Отвернулся, крикнул подчинен­ным: — На Гороховую его. Стерегите.

Широкое лицо Обухова светилось довольством и особым служебным покоем, который является к добросовестному работнику, удачно завершившим важное дело. А дело было и вправду важным. Не каждый день выпадает прищучить та­кого козырного туза.

Обухову нравилось жить и действовать по инструкции полицейского отделения, недавно созданного для охраны общественной безопасности и порядка. Революционеры, ли­бералы шипели: охранка, охранка. Пускай себе. Елисей же знал одно: филер должен быть политически и нравственно благонадежен, не за страх, а за совесть бороться с людьми подозрительными и вредными, дабы сберечь от зложелате- лей-нигилистов устои русского порядка, защитить священ­ную жизнь Государя Императора. Монархическое чувство его было простым. Обухов любил Царя, как любил своего отца, и так же побаивался, как некогда побаивался входя­щего в избу родителя. Он помнил, как худо пришлось, когда отец помер: все тут же разладилось, скособочилась банька, крыша потекла, в огороде полезли лебеда с крапивой.