Татьяна Харитонова - Мамкино наследство

-А что же ты Петьке об этом не скажешь?

-Да разве до него достучишься?.

Вот так вот, Петенька. Я как проснулась – сразу тебе письмо написала. Прости, братик, если что не так. Наверное, не свидимся мы. Что приедешь прощаться со мной – не надеюсь. Ты хоть в дом наш съезди, выполни просьбу мою последнюю. Мою и мамину. Спаси тебя Господь, братик мой. Я ведь тебя очень люблю. Редко говорили мы друг другу об этом, а жаль. Помню, после войны – голод. Вы родились с Пашкой маленькие, в чем жизнь держалась? Мамка вас в валенки новые засовывала и на печку. Так и выходили мы вас. Так и стоите в глазах: два валенка, а из них головенки кругленькие в платочках торчали. Пашка крикун был, а ты спокойный, Петенька. Я тебя , помню, возьму на руки и пою. А ты глазки свои синенькие распахнешь и слушаешь, слушаешь. Хлебушка пожую тебе в тряпочку вместо соски. Хороший мальчик был, ласковый. Думаю, что ты и сейчас такой, и ничего не поменялось. Целую тебя, братик.

Лида.

Петр Палыч стоял на ступеньках, прижав письмо к груди. Слезы текли по небритым щекам, а он ничего не замечал. Не заметил соседа Василича с пятого, который шел выносить мусор. Протиснулся мимо, спросил:

-Палыч! Ты чего? Случилось что?

Петр Палыч словно очнулся:

-Да все нормально, Василич.

-Ну-ну, ты, если что… того… не стесняйся.

-Василич, займи пятьдесят рублей, горе у меня, сестра помирает!

-Ты че! Ты же вроде один остался. Пашка помер.

-У меня сестра в Омске. Лидка. Любимая! Она меня вырастила, на печке, в валенке! – Петр Палыч заплакал, просто, без всякого стеснения.

Василич горестно сплюнул на ступеньки:

-Ну-ну, не плачь, есть у меня заначка, щас принесу, погодь тут.

Петр Палыч аккуратно вложил письмо в конверт, сложил пополам и всунул в грудной карман рубахи, еще и пуговку застегнул, чтобы наверняка. Василич обернулся быстро. Протянул сложенную вчетверо купюру, видно место для заначки было уж очень маленьким.

-Спасибо, Василич! А ты что дома?

-Да работаю теперь через день. Выходной.

-Так может, давай? Со мной?

-Не! Моя Катястрофа на даче ждет. В семь автобус. Надо помочь, забор подделать.

-Да подождет твой забор, Василич! Горе у меня.

-Ну, давай, сгоняй за чекушкой. Я тебя тут подожду.

-Да что нам чекушка на двоих. Чего смеяться. Сбегаю за нашей, за пролетарской, на пятый этаж.

-Не подохнем от нее? Мне забор подделать. Катька ждет.

- Не подохнем. Фирма «тетя Мотя». Не водка – класс!

Петр Палыч обернулся мухой на пятый этаж - тудаобратно – не привыкать. Даже тридцать рублей сэкономил. Сели на скамейку. Выпили. Молча.

-Ты, слышь! Не горюй. Жизнь – она такая.

-Да, Василич. Знаю. Я привык. Все уходят. Сначала отец. Мы с Пашей совсем малые были. Под корень нас тогда. Потом мать. У тебя родители живы?

-Да где там! Уже двадцать лет, как сирота.

-Вот –вот. Сирота. Хоть и сам седой, а сирота. Пока родители есть, у тебя стена за спиной. А так – один в поле. Была Лидка, хоть мы и далеко были. А теперь и Лидка уходит.

-Жизнь – она такая… Ты прости, Петруха, поехал я. Забор. Да и Шурин меня ждет. Кабанчика завалить надо. Дела.

- Постой, Василич, деньги остались еще на одну. Повторим!

-Не, Петруха. Не могу. Дела.

- Счастливый ты, Василич! В деревню. Кабанчик. Есть ли та деревня сейчас?

-Моя есть. Правда, в три раза измельчала. Да летом дачники понаехали. Огороды. Жизнь идет потихоньку. А твоя?

-Моя? Не знаю. Да я и не был там давно. Хата моя, наверно, скоро завалится совсем.

-Во! А ты сидишь тут. Чего сидишь? Поезжай. Хоть посмотри!

-Точно, Василич! Надо ехать! Надо. Я ведь письмо получил. Письмо! – Петр Палыч полез в нагрудный карман рубашки, достал аккуратно сложенный конверт, подал Василичу:

-Вот, читай!

-Да ты че? Личное?

-Читай-читай, не бойся.

Василич долго шевелил губами, в конце даже слезу смахнул. Помолчал, крякнув, словно рюмку проглотил.

-Да, дела, Петруха! Ехать тебе надо. Ехать.

-Ну, бывай. Спасибо.

-Бывай.

Палыч метнулся к подъезду, привычно отмерил шагами ступеньки подъезда. Зина собиралась на работу, причесывалась у зеркала в прихожей.

-Зина! Я в деревню еду! Письмо от Лиды получил. Срочно!

-И что у тебя срочно? С утра уже зенки залил. Срочно!

-Говорю срочно! Письмо от Лидки получил.

-Отыскалась сестрица? Чего надо?

-Чего надо! Чего надо! Ничего не надо. Помирает Лидка. – Петр Палыч заплакал.

-Да ты че! Как? – Зинка застыла с лаком для волос в правой руке.

-На, почитай письмо.

Зинка пшикнула лаком по рыжей челке, встряхнула головой, довольная результатом, взяла листок, исписанный аккуратным Лидкиным почерком, пробежала глазами и разочарованно положила на полку:

-Хороший мальчик! Ничего не изменилось! Приехала бы хоть раз полюбовалась бы на мальчика! Козлище пьяное! Мальчик!

-Ничего святого у тебя, Зинка!

-Да уж! А ты вижу сопли пьяные распустил! Икона! Куда ее? Продать, если старинная, да кому? Я уж думала – наследство какое!

-Наследство. Икона старая. Неупиваемая чаша. Дом вот-вот завалится. Не найдем потом.

- Я думала, дед червонцы на огороде закопал. Говорил, он богатый был. Купец. А Лидка, как старшая, знает секрет. Знает!

-Эх ты, Зина!

-А что Зина? Что, Зина! – голос ее сбился на визг. – Устала я воевать с тобой! Устала копейки считать недопитые! Икону он поедет спасать! Слышали сказочки. Горбатого могила исправит. Давай, ехай! Да назад не возвращайся! Сил у меня нет на твою рожу пьяную смотреть! – Зина вышла, хлопнув дверью, да так, что стекла в кухонном окне задребезжали.

***

Деньги на дорогу были, тридцать рублей от Василича достались. А хоть и не было бы. На попутке доехал бы. А то и пешком. Мамка пешком в церковь по восемь километров топала. Эх, выпить бы. Точно дошел бы. Без бутылки нет, не дойти.

Петр Палыч поднялся на пятый, за бутылкой. Что в ней было за двадцать рублей, он и не думал. Била она по голове тяжело и сразу, что и нужно было. Легкое и приятное опьянение он уже давно не испытывал. Ступеньки под ногами суетились и жили своей жизнью. Сказывалась утренняя доза. Позвонил. Оббитую красной клеенкой дверь знал наизусть. Клеенка потрескалась, и он в этих трещинах разглядел когда-то контуры Африки. Так и видел эту Африку постоянно, когда бегал за бутылкой. Дверь долго не открывали. Анька, или тетя Мотя, как ее величали клиенты, толстая, заплывшая жиром от шеи до щиколоток, хозяйка выползала всегда неторопливо, степенно. Деньги, получаемые от алкашей, на пользу ей не шли. Алкашей становилось, правда, все меньше. От Анькиной бормотухи народ вымирал, как в войну. Петр Палыч услышал шаркающие шаги. Африка отодвинулась.

- Опять?

-Опять, Аня! Опять. Только я без денег, - соврал, не моргнул.

-О! Благотворительностью я не занимаюсь.

-Анечка! Пожалуйста! Верну на днях. Мне очень надо. В деревню поеду. Наследство там у меня.