Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

— Видишь ли, в Минске просят тысячу долларов.

— Сколько?— она испуганно ахнула. — За что? Боже, совсем ополоуме­ли, совсем совесть продали, это где же мы такие деньги найдем?

— Деньги-то дают, да вот залог требуют, не доверяют.

Она посмотрела на лежавший передо мной китель:

— Неужто под ордена?

— Под один.

— Как же так, — у нее мелко-мелко задрожали губы, — как же так? Ну, продашь ты своего Ленина, а дальше, дальше-то что? — словно ослышав­шись, вопрошала сама себя. Затем поднялась, подошла к платяному шкафу, отодвинула сложенные аккуратной стопкой домотканые покрывала и достала из-за них вытертый до салфеточной тонкости потерявший черную кожаную упругость военный планшет, с которым так любил когда-то ходить на работу отец, а потом на зависть друзьям с ним бегал в школу я.

— Ох, сынок, сынок, сначала орден, а потом совесть.

— Мать, о чем ты говоришь, как могла подумать, просто так прижало.

— Вот и подумала, ты уж прости. Чистая совесть для души — это, это. — она взглянула в красный угол, — это как икона для хаты. С чистою совестью жить покойно и радостно, меньше всякие болячки нападают. Вот, сберегла, — она положила планшет на стол, погладила его дрожащей рукой, открыла и достала отцовские ордена, медали. — Помню, в военкомате один такой хитрый начальник насел, награды надо сдать, а я ему: какие награ­ды, они с Никитою уже в могиле. Бывало, придем после праздника Победы домой, я стол накрою, мужики соберутся, и давай каждый свое вспоминать, где и в каком бою больше всего лиха хватил, а ты вон там, в уголке сидишь, слушаешь. Рыгорка, так о том, как ногу ему оторвало, а отец, как он под Ленинградом в танке горел. У него и шрам на всю спину остался. Скажи, сыночек, а тебе они легче достались?

Мне было нечего сказать.

— Ну, матери промолчать можно, она не обидится, да помни, все село на нас пальцем тыкать будет, и после смерти мне не забудут. Здесь все за одно цепляет­ся. Возьми того же Цыганчука. Когда-то человеком был, а сейчас кто он? Спроси у людей, они тебе скажут. Но Цыганчуку простят, с него взятки гладки. Люди знают, как и за что ему тот орден на грудь вешал, а нам не простят.

Она медленно, словно нехотя, как будто разлучалась с чем-то невыразимо близким, спрятала отцовские награды опять в планшет и положила в шкаф на старое место.

— Вот и все его наследство — и для тебя, и для внуков. Моя совесть также чистой перед вами будет. А Рымашевскому скажи, пусть над людскими душами не воронячит.

— А ты откуда взяла, что он?

— Больше некому. Люди завидуют ему, мол, живет человек, и меня ино­гда такая мысль тоже пробирала, а как подумаю, сплошное «купи-продай». Это как мыльный пузырь, сегодня вздулся, а завтра лопнул. Ничего, сынок, даст Бог, выкрутимся и без его помощи.

Всю ночь перед иконой Божией Матери в ее комнатке горели свечи. Оттуда слышалась молитва. Я уснул, а она, стоя на коленях, все молилась и молилась. Спала ли она, я не знаю, но утром с просветленным лицом вошла в большую комнату и сказала:

— Сынок, давай-ка мы с тобой обсудим все по порядку. Садись и слушай меня, только не перебивай. Так вот, живу я одна, корову мне теперь держать очень тяжело. Одного сена достать чего только стоит, а за выпас уплатить, а навоз вывезти. Я ведь ее держала только ради вас. Думала, как перебе­ретесь, так все на потребу будет, очень хорошая корова. Купить ее мне еще Степан Сытин посоветовал. Говорит, бери, Маруся, не пожалеешь. Тогда отец болел, и ему молоко надо было. Конечно, жалко с такой коровой расставаться, так ведь надо. Думаю, за нее хорошие деньги дадут.

— Мать, ты же сама без молока жить не можешь.

— Мало ли что я говорила, смогу. Не перебивай. — Она теребила уголок фартука, смотрела на икону. — Не перебивай и слушай. Так вот, а еще двое свиней. Ты их видел, хорошие кабанчики, больше года каждому, все к вашему приезду. Их тоже продадим, а уж если живности не остается, так рассуди сам, зачем мне сараи? А они почти новые, отец перед самой смертью переделал. За них тоже хорошие деньги дадут, думаю, наберется сколько надо.

Она замолчала. Молчал и я, понимая, что значило для нее принять такое решение. Вздохнула:

— Так что звони в Минск, а если не хватит. Рыгорка вдовствует. Я вдовая. Когда его Нина помирала, так наказывала никого другого не брать, а только меня. Он уже давно предлагает. Вдвоем по нынешним временам куда легче, чем одной маяться. Можно будет всю селибу разом и продать. Вот такое мое решение, так что звони в Минск, — и, комкая фартук, приложила его к глазам.

Я присел рядом и обнял ее за плечи:

— Мам, я тоже принял решение. Ты его тоже выслушай, как я твое. Если я не нужен родине, так и набиваться, а тем более продаваться, не намерен. Мне предлагают место в России, не пропадем. На худой конец, останусь в Узбекистане. Там своя армия нужна, а чем дальше, тем больше в ней нужда будет, сердцем чувствую.

— Так хотела, чтобы поближе, — она вытерла глаза, — времена пошли нехорошие.

В Минск звонить не стал. Оплатил материнские долги, взял железнодо­рожный билет на обратный путь: «Да, Николай Никитич, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.» Однако, на душе было спокойно, почему — и сам не знал.

В полку Парамыгин встретил меня вопросом:

— Ну что, Никитич, покатилася торба?

— Покатилася, покатилася.

***

Напротив центрального входа в здание Министерства обороны толпился народ, в большинстве своем женщины. Многие сидели на скамейках, спря­тавшись от пронизывающего февральского ветра под солдатскими одеялами. Несколько женщин пытались прорваться в штаб, но их сдерживали худо­сочный высокий офицер и несколько прапорщиков. Офицер просил всех успокоиться, говорил, что командующему о создавшемся положении уже доложено и меры будут приняты.

— Поймите, надо все согласовать с Москвой.

— Мы уже здесь третьи сутки, а вы все докладываете! — кричали женщи­ны и все энергичнее нажимали на офицера и его помощников.

— Я же вам сказал, идите в гостиницу, а вы устроили ночлежку перед главным входом! Стыд какой!

— Кого стыдить надумал, кого?

— У нас ни копейки, а в гостинице цены сумасшедшие.

— Сам ты хоть был в этой вашей гостинице?

— Да он просто издевается над нами, — и полная пожилая женщина в длинной до пят темной юбке начала оттеснять офицера от двери, но подо­спевшие прапорщики помогли установить равновесие сил.

Еще дома жена, когда я вернулся с полетов, огорошила новостью, что на грузовой площадке железнодорожной станции в Андижане произошел боль­шой пожар.

— Представляешь, люди туда столько контейнеров свезли, а они все выгорели, дотла! Ночью какие-то гады, наверно, из националистов, разлили по площадке бензин и подожгли. Теперь только и разговоров, как лучше вещи отправлять. Я уже боюсь, как бы и в Чирчике до такого не додумались. Ты как считаешь? Тихончуки письмо прислали. Оказывается, получили контейнер, а он — пустой. Вот дела творятся! Давай с кем-нибудь скомпонуемся и наймем вагон?