Неизвестно - Короткевич

В романе после лекций Горева и Гринкевич направились на выставку, а потом в заснеженную зону отдыха. Позволю себе цитату из романа: «Именно поэтому подал ей зеленый литовский платок и шубку, а потом вышел с нею на слепяще- белый снег, который еще не успели запятнать сетчатыми следами галош.

— А на мне этот платок. Я не хотела сегодня идти с вами.

— А что платок?

— Так я в нем на матрешку похожа (...).

А деревья были заснеженные. И он сильно потряс за сук клена, под которым они шли. Искрометный, немного даже звонкий снег сухой пылью посыпался на них с ветвей. (...)

— Знаете, чего не хватает на этих синих деревьях?

— Знаю. Снегиря. Красной искры».

А теперь отрывок из письма Короткевича от 7 января 1960 года: «Мне нужны ваши изумительные серые глаза, ваша улыбка, ваши «матрешкины волосы» под платком, мне нужна ваша любовь ко мне и моя бесконечная любовь к вам. (...) Для меня сейчас хорош снег только потому, что его можно отряхнуть на вас и на себя с ветки, хорош снегирь, потому что вы их любите, хороша луна только потому, что, — помните? — когда мы ехали из Загорска, она, как на воде, про­ложила дорожку на льду пруда. И кругом были черные силуэты верб, а по этой лунной дорожке скользили тени мальчишек».

Согласно роману, в тот день Горева сообщила Андрею, что «вчера я поче­му-то дала согласие на операцию. Мне вдруг очень захотелась жить. Не знаю почему. В январе еду в международный госпиталь, в Вену. Если не поеду — обе­щают год жизни». В качества подтверждения этого факта приведем цитату из письма Короткевича к Молевой от 2 января 1960 года: «Вот и Новый год прошел.

И скоро вы вернетесь из Женевы. Боже мой, хоть бы только у вас все удачно вышло с Веной».

Следующая сцена «Леанідаў...» наиболее трепетная и лирическая — это эпизод первой близости героев. Как раз в то время, 21 декабря 1959 года, Корот­кевич написал Юрию Гальперину: «И наконец, та, о которой я тебе писал, при­зналась мне, что любит меня» (БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38—39).

В романе в тот день Ирина говорит Андрею: «Если бы у меня, хотя бы пять лет... Пошла бы не думая, сразу». А вот цитата из письма писателя к Янке Брылю от 29 февраля 1960 года: «И этот человек хочет быть со мной. Я знаю это, и не только со слов. И никогда со мною не будет именно по этой причине. Не хочет, чтобы мне было плохо. Сказала: «Если бы я знала, что мне дали три года, — не было бы даже слов против этого. А оставить тебя через месяц, — я не могу, не надо». (...) А я без единого слова разделил бы с нею все, все годы, что мне даны. У других есть дело, есть своя жизнь. А мне все это не нужно».

В тот вечер Горева «вдруг приподнялась.

— Обещай мне, что никогда не снимешь со стены моего подарка.

— Обещаю.

— Я тебе подарю репродукцию «Венеры» Боттичелли.

Все говорят, что этот я. Правда же, это можно? Что бы ни случилось потом — это же только фрагмент картины ». То, что этот эпизод — не фанта­зия, свидетельствуют цитаты из письма Короткевича к Гальперину от 21 декабря 1959 года («Если хочешь знать — какова ее наружность — посмотри на лицо мадонны Боттичелли. Это почти точный ее портрет»; БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38-39) и к самой Молевой от 7 января 1960 года: «А вот от вас все еще нет ни строчки, ни, хотя бы, Боттичелли ».

В этом же письме находим цитату:

«Встретились перед самым отъездом. (...) Пути обоих уже из завтрашнего дня, и на целых полтора месяца, расходились. Его ждали снега, грусть и одержимая рабо­та, настоящий бой, в котором он должен будет выиграть ее, и еще ужасная тревога за то опасное, что ее ждало. Он верил в лучшее, но подавить эту тревогу не мог».

В романе про это сказано: «Дело решится окончательно в феврале». Грин­кевич начал работу без остановки. «Андрей вставал в шесть часов утра, когда в городке горели только редкие огни и утренний снег скрипел под лыжами. С откоса на днепровский лед, потом на отвесный откос противоположного берега. Через десять минут уже не хочется спать, исчезает куда-то свинцо­вая тяжесть усталости. Лыжи бегут по заречным полям, пересекая волчьи следы и хитрые заячьи петли. Большой круг на полной скорости. Потом поры­вистый, как падение, полет дном оврага, — мелькает хмызняк над головой. (...) Мезонин. Завтрак с крепким кофе ... Обычно первые строчки даются тяжело, (...) Заставь себя. Насильно ... И вот уже тебя властно взяла в руки какая-то отчаянная увлеченность работой, когда жаль протянуть руку за папиросой, когда воспринимаешь как катастрофу то, что в ручке закончились чернила. (...) Падают со стола страницы: одна ... вторая ... третья ... И потом, в час ночи, ужин и опять лыжи: не больше чем на тридцать минут. Это чтобы спать. Ему очень надо спать. Завтра опять день работы».

А вот что писал Владимир Короткевич о своем образе жизни самой Нине Молевой 2 января 1960 года: «Сел работать и работаю как черт, часов по две­надцать в день. Работал бы и больше, но тогда хуже выходит, я знаю. Больше ничего не делаю. Только утром на час на лыжах. Бегу через Днепр, ухожу в поля или в ближний поредевший лес. Спортсмены за мой бег и гроша не дали бы, но ведь главное не в красоте, а в выносливости».

Зачем он так изнурял себя? С одной стороны, чтобы все время не думать о любимой. Но с другой, была еще одна причина. «Уж лучше драться, чем помирать, — в этом я убежден, — писал Короткевич Гальперину 21 декабря 1959 года. — А то, что неплохой боец — узнают все. Очередные задачи тако­вы: к лету нужно заработать двести тысяч. Многовато? Попробуем. Еду в Оршу, шлифую сценарий и посылаю его на конкурс. Делаю две пьесы. Напрягу все силы — только бы не надорваться. Пить и гулять бросил, на счету каждая минута. Ты знаешь, я никогда не гнался за этим, но раз нужно, так нужно.

Зачем мне это? Куплю в пригороде Москвы домик и машину, чтоб она могла ездить на работу (сейчас у них прекрасная квартира в районе площади Маяков­ского). Она не пошла бы на это, если б знала, но моя гордость никогда не позволит мне, чтобы она стала хуже жить» (БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38—39).

За это время он написал Нине Михайловне несколько глубоких, пронзитель­ных писем. «Четыре письма...» — говорит Гринкевич в романе своему другу Янису. Что в реальности? Нам известны письма от 2, 7 и 16 января. Возможно, существовало еще одно. Но так ли это принципиально?

«Зачем я себе, если вас нет рядом? Зачем мне руки, если я не могу обнять вас, глаза, если я не могу смотреть ими в ваши глаза, стихи, если я не могу писать

о вас и для вас.

Вы моя первая, которой не было, вы моя самая всесильная и последняя.

Понимаете, мы вечны. Может быть, я искал вас пятьсот лет назад и вы скрылись от меня. Но я все равно, все равно вас найду. Мне уже не стыдно и не страшно ни людей, ни земли, ни слов — разве не все равно?