Неизвестно - Начальник

Топятся печки, идет кверху дым, от каждой дере­венской трубы свой дымок; кто-то вышел зачем-то к железной дороге, — стоит в кусту и смотрит на поезд; проезжаются мимо деревни, поровну освещенные с неба.

«Ну что они там делают? Просто живут? — ду­малось начальнику в его высокомерной радости. — А я везу письмо, с трудом, умно и хитроумно добытое, от этого письма всем у нас в цехе польза: и рабочим, и Крёкшину (пусть его тоже), Михельсону, с его тяже­лой анкетой, — ну и мне; Мария Ивановна, возможно, получит квартиру, будет душ, справедливость, сокра­тятся простои, станет больше продукции, а от этого...»

Что от этого будет, начальник не мог и предста­вить.

— Продукция! — повторил он опять, и это слово начинало пухнуть, заполняло все области, отведенные им своему удовольствию, хоть сам он, в своей еже­дневной жизни, никогда не сталкивался с той продук­цией, какую выпускал.

«Они нам сеют и делают рожь, хорошо, но мы им сделаем нечто другое, например, продукцию...»

Еще ему вспомнилась баня и цех, парикмахерская «Мать и дитя», милиционер с плохим свистком, но с рупором для направления, быстрый референт, увле­ченный, со скрепочкой.

Тут начальник загляделся в окно, на пути.

Как моментально сливаются, сходятся воедино четыре, три, два самостоятельных пути со шпалами, рельсами, фонарями, — в один-единственный путь, без возможности выбора, уже невидимый под своим ко­лесом.

«Но, наверно, нельзя жить в такой дикой скоро­сти?» — вдруг подумал справедливо начальник, преж­ним своим мыслям подумал навстречу, подумал, испробуя и такую дорогу.

Если жить всегда на такой большой скорости — в суете и делах, эта скорость создаст тебе домик среди прочей жизни. Надо медленнее жить, и тогда раство­рятся, рассеются стены у дома, который нам сделала скорость и спешка, жить станет хуже, мучительней, но это так надо, потому что нельзя защищаться от хаоса для себя.

Вот до чего доходил теперь в мыслях начальник, вот до каких пониманий добирался он после своей остановки в Москве.

— Да, так, наверное, нужно, — но я так не ду­маю! — тут же сказал он себе с полной искренней силой.

«Чтожемнеделатькогдаятакдумаю», — снова воз­никло у него изнутри, выросло как объяснение, как искупление, как оправдание всего, что он делал — искренней жизнью у него в голове.

«Чтожемнеде... или мне тогда нужно не жить? Ятакдумаю! — ведь должен же я жить по соб­ственным мыслям?»

«Человек должен жить по совести. Все передовые люди всегда боролись за то, чтобы человек жил по со­вести — или же нет? Человек должен жить по свобод­ной совести. Все, кого мы так ценим сейчас из исто­рии, всегда боролись за это, за свободную совесть, потому что и любые догматики всегда стремились заставить других жить по совести — по очень узкой, ограниченной совести».

Совесть должна быть свободной — вплоть до полного своего отсутствия.

— А совесть так думать тебе позволяет?

Начальник прислушался: совесть ему позволяла.

— Но если мои мысли пойдут вразрез? — боялся начальник еще в институте.

— Вот и хорошо! — говорило неискренне ему ру­ководство. — Пусть они идут вразрез с общеприня­тым.

Он поискал, но не нашел ни единственной мысли вразрез.

Невозможность ясно в себе разобраться очень впервые его напугала, и даже появлялось отчаяние по этому .поводу.

«Но ведь бываю я грязный, если долго без бани, — а ничего же, я себе полюбовно прощаю, так как временно, и так же прощают мне те, кто меня любит, — а всем остальным ни за что не простят».

«Правда, могут вдруг разлюбить, и тогда уж при­помнят».

— Как бы случайно не разлюбили, пока я тут еду! — испугался начальник, встал, снова сел, и опять заторопился вперед, на работу, в свой цех, на завод и домой, где уже без него привыкали жить люди, кото­рые могли вдруг его разлюбить.

Как всегда, если он заторапливался, он не умел вместе с этим и думать — и больше ясными мыслями всю дорогу не думал.

Перед городом он пошел в туалет.

Из дырки умывальника начальнику в лицо заду­вал толчками подколесный ветер.

Он вымыл руки, лицо, вымыл зубы, выполоскал маленькие крошки изо рта от обеда. На всякий случай он сделался чище.

11 . ВСЁ МОЁ

— А я уже на голову старше! Мне стол уже по грудь! — крикнула Маша, когда он вошел, — так, буд­то он уезжал на полгода, и обняла его руку, большую для нее, как целый человек.

— Ну приехал? Здравствуй, — ласково сказала жена, подходя, чтобы он ее обнял за шею.

— Есть хочу, тебя не вижу! — закричал начальник весело, увидав, что его еще тут любят. Он бросился на кухню, но вспомнив, что жить надо медленнее, вер­нулся и тихо стал ждать, пока согреется ужин.

Женщина! подруга имперского завтрака жизни! В ней есть всегда неизвестное, сверх наших пониманий, а уйти не посмеет.

12. МАКЕТ ЧЕЛОВЕКА

Утром начальник понес на работу письмо.

У входа в свой цех он заметил одно небольшое новшество, которое сам заказал в прошлом месяце. В вестибюле стоял манекен — чучело женщины в белом халате, одетое так, как бы всем полагалось входить в этот цех. Чучело являло пример производству, всем инженерам и служащим и рабочим их цеха.

Начальник кругом обошел манекен. Он вспомнил, как заказывал его по частям (голову, например, делал мастер в модельном), как приучал Михельсона следить за заказом — все же Михельсону нельзя целиком до­верять производство, он человек отвлеченный, нерус­ский, да и никто еще не воспитался настолько, чтобы почувствовать важность того, как одеты все в цехе, как повязаны белые косынки работниц, как застегнут халат и какой он длины.

Он видел, что некому их воспитать, если он не попробует этого сделать.

— Наконец-то! — воскликнул начальник, любу­ясь. Он вступил на монтаж, вынул письмо. Начальник шел, наслаждаясь красивостью работы и настроением людей. К нему уже подбегали.

«Все же я счастливый человек, — думал он, — не подымался высоко, не падал глубоко».