передний - o 496d70464d44c373

ли святая истина, но я и впрямь стала вести себя как неудачница.

Поступая в МАРХИ, я хотела доказать отцу, что смогу. Но провалилась. И

вдруг поняла, что моя злоба, мое страстное желание доказать ему свою

важность прекрасно ему известно. Он видит мою жизнь наперед. Он знает,

что я чувствую и думаю, потому что настолько проницателен. А с такой

проницательностью трудно сладить, если ты обыкновенный человек. Если

твои поступки, мысли и чувства обыкновенны. Еще одно открытие: мой

отец – гений. И что теперь? В очередной раз я им восхищаюсь и в

7

очередной раз понимаю, что это бессмысленно. У меня не будет шанса

выразить ему свое восхищение. Он меня не услышит, как предпочитает не

отвлекаться на жужжание мухи. У него нет дочери, у него есть пометка об

отцовстве в паспорте, но не в сердце, не в системе ценностей.

Мои родители поженились, когда им было по двадцать лет. Милые

романтичные… дети. Отец тогда знал о существовании чувств, и он любил

маму – свою законную жену. И он любил меня несколько лет после моего

рождения. К сожалению, я ничего не помню из той магической, как мне

теперь кажется, поры. А когда мне исполнилось шесть лет, отец с головой

ушел в какие-то научные исследования. И полностью переродился. Ему

хватило два года, чтобы из романтичного юноши превратиться в

бесчувственного исследователя. А с этими изменениями рухнул и весь его

прежний мир. Мама стала фактом брака, я – его последствием. Мне

выпало испытание, взрослея, наблюдать человека, совершенно

отрицающего мир чувств. Для него существовала общественная жизнь,

частью которой являлись мы с мамой, и его работа. И со своей

общественной жизнью он мирился как с какой-то досадной

необходимостью.

В тот памятный разговор отец так и сказал. Он сказал, что не женился бы

на матери и не стал бы заводить ребенка (сказал так, будто я вообще не

являлась его дочерью, а всего лишь случайным собеседником), если бы в

двадцать лет был умнее.

Я – ошибка. Я до сих пор не знаю, как с поведением отца мирилась

мама. Когда я стала подозревать, что и она может испытывать нечто

похожее на мое замешательство, она уже умерла. Ее убили какие-то

подонки на улице. Обокрали и пристрелили. Их так и не нашли.

И вот я осталась один на один со своим отцом. Я тянула к нему руки,

потому что нуждалась во внимании, а он уходил на работу. Но мне не

хватило наглости требовать к себе внимания. Я не устраивала истерик, не

вела порочной жизни напоказ, я просто затихла. Сидела в своей комнате,

постепенно теряла всех друзей, потому что не реагировала на их звонки,

вся поглощенная своей любовью к отцу.

Я люблю своего отца. Понимаю всю бессмысленность этого, но люблю. Я

верю в то, что я его дочь, что я – часть его, но знаю, что это уже не имеет

значения. Провалив экзамены, мне уже не хватило сил вернуться обратно

8

домой. Я слишком бессмысленно горда. Я не выдержу его «Ну я же тебе

говорил». Теперь я буду жить отдельно от него и не напоминая о себе. Я

буду продолжать любить его.

Честное слово, покончила бы жизнь самоубийством, не будь я такой

трусихой. А теперь собираюсь медленно умирать. Умру ведь когда-нибудь,

надеюсь. Я уже алкоголичка и упоминаю об этом не без гордости, потому

что на полпути к своему полному исчезновению. Я – отброс общества. Я –

ничто.

* * *

Ближе к полудню я разбудил Колю и сообщил о своем намерении

возвращаться в Москву. К сожалению, у него не было машины, а я не хотел

трястись в электричке. Пришлось идти голосовать на трассу.

Коля дал мне кое-какую одежду. И что совсем мило с его стороны,

согласился донести до шоссе торс Венеры, слепок моей бабушки-

скульпторши.

Безрукая и безногая, она восхитительно смотрелась посреди сада, как

будто передергивая плечиками от задубевшего вокруг снега. В моем

странном перемещении из Москвы в лес оказалась некоторая выгода –

давно уже я хотел забрать скульптуру с дачи и установить у себя в

квартире. Вот и выпал случай.

На прощание Коля спросил:

– Может, поживешь со мной чуточку? Мы поладим.

От этого «поладим» меня замутило.

– Ох, как холодно, – удобно оправдался я. – Нет, Коля, но ты очень мне

помог.

– Позвони как-нибудь.

– Ты же не живешь с родителями.

– Я и забыл, – но номер телефона все-таки дал.

Источала эта сцена прощания что-то предрешенное. Я, конечно, не

чувствовал, но Коля, как выяснилось позже, действительно, был обречен.

Он ушел. Очень быстро я поймал машину. Водителя иномарки, наверное,

позабавил тот факт, что я голосовал, усевшись на торс Венеры. В этом

есть своя ирония, он не ошибся.

9

– Ненавижу вокзалы, знаете ли. Павелецкий особенно. И еще в вагоне ко

мне обязательно подсаживается алкоголик или прыщавый юнец какой-

нибудь, чересчур энергичный. Не люблю скопища людей.

Парень понимающе кивал головой да крутил руль большими лапищами в

кожаных перчатках. Сам он не был крупным – симпатичный, хорошо

сложенный, двадцати шести лет.

Я люблю угадывать возраст людей, с которыми общаюсь.

– Да, мне 26. Абсолютно верно, – это, по сути, все, что он сказал за

поездку.

Я не скучаю с такими. Я вообще редко скучаю. Поэтому и на этот раз дал

волю воображению и рассказал незнакомцу историю, в которую он без

промедления уверовал.

– Эта моя бабушка, скульптуру которой я везу в Москву, преставилась

совсем недавно. Конечно, она мучилась, и, конечно же, эта

принципиальная женщина решила простить всех своих врагов в

последнюю минуту жизни. Ломанно-снисходительным жестом. У нее была

агония. Когда она порывисто содрала с себя одеяло, я увидел на ее

иссохшей груди огромное родимое пятно. Понимаете, бабушка опекала

меня всю жизнь, она заменила мне мать. И только в день ее смерти я

узнал об этом родимом пятне. Чувствуете? Общаешься с человеком

столько лет, а потом выясняется, что у него большой, правильной формы

сиреневый овал на теле. Лично у меня руки опускаются. И еще у нее был

рак матки. Это тоже выяснилось незадолго до смерти.

Парень явно не знал, как реагировать на подобное. То ли соболезновать,

то ли философствовать. В сущности, уже по моему шутливому тону можно

было догадаться, что я его жулю, но парень был глуп, а с таких взятки

гладки. Он хмыкнул и уставился в зеркало заднего вида.

Еще он страшно раздражался, когда я курил у него в машине, купленные

мне Колей сигареты. Курю-то я, как цепь перебираю, и меня вовсе не

будоражило, что он думает по этому поводу. К тому же, хотя я и видел его

недовольство, вслух он ни разу не попросил меня прекратить.