Дима - o f2ea2a4db566d77d

виноград, ветер, воробей;

Ж → жених, жена, жила, жезл, жужелица, жаворонок, житница, жребий, журавль, жаба,

желудь, жук;

И → икона, идол, источник, изба, игла, иготь (ступка), икра, исхнилатъ (животное, похожее

на норку);

Ю → юноша и юношка (мальчик и девица), Юнона (прописью – богиня поганская);

ξ (Грецка Кси) → угодники Ксенофонт, Ксения, Алексий, Александр и Ксанф философ.

Всё это изобилие через века и эпохи каким-то образом эволюционировало, мельчало,

выкристаллизовывалось, очищалось, преобразовывалось, вымарывалось, сжижалось и

поэтапно трансформировалось во все русские азбуки, которым нашлось и не нашлось место

в обширных записях Серебрякова, будь то азбуки в стихах, азбуки имён, азбуки в

скороговорках, азбуки с загадками, азбуки-считалки, азбуки акростихов или школьные

буквари. Илья хихикнул про себя. Этапной вершиной такой азбучной эволюции вполне

могла оказаться хоть «Азбука Бабы-яги» А. Усачёва, где среди сказочных предметов и

персонажей, представляющих буквы алфавита (А → аленький цветочек; Б → богатырь; В →

водяной), вдруг оказались даже йогурт («Й»), теле-блюдце («Т») и экология («Э»), легко

вписывающиеся сегодня, по шутливому замыслу автора-составителя азбуки, в ряд русской

народной сказочной символики.

Серебрякова все эти детали и тенденции не интересовали. От своей роли наблюдателя и

«счётчика» он отходил крайне редко – один раз, например, углубившись в тему «живности»

и, таким образом, более-менее чётко сформулировав свою позицию на азбучный счёт. Он

* Аналогiемъ – налой, алектор – петух, агкура – якорь, араната – коза, анфразъ – камень, аспидъ – змей.

98

кропотливо отмечал процентное содержание растительно-животной символики в каждой

азбуке, не утруждая себя комментариями, и только в одной из тетрадей Илья обнаружил

несколько абзацев чистых рассуждений, кое-как обосновывающих интерес ветерана. Его не

удовлетворяло мнение детских психологов и самих матерей, что дети до определённого

возраста легче усваивают информацию как раз через изображения зверей и вообще питают к

рисованным и игрушечным животным особую симпатию мгновенного узнавания.

Он пытался найти объяснение этому интересу, только на первый взгляд естественному. И

пришёл к выводу, что на начальных этапах развития ребёнок оказывается ближе не к

человеку, а именно к животному. Потому что рождается животным. Так верил Серебряков –

ребёнок приходит не из утробы матери, как следствие всем известного биологического

процесса, а из некоего нематериального, растворённого во всём, животного мира, где утроба

матери суть врата между растворённым, абсолютным животным миром и нашим, имеющим

чёткие формы, человеческим миром. Обретя форму человека, ребёнок ещё некоторое время

остаётся животным. И именно поэтому новый мир ему легче познавать через растительно-

животную символику – это он уже знает.

Постепенно адаптируясь к новому миру, он научится замещать животную символику

человеческой (иной материальной символикой), и следом пробудится его интерес к

человеческим процессам. Серебряков верил, что в далёкие, возможно дохристианские,

времена это было всеобщим знанием, но со временем оно истёрлось, хотя осталась сама

традиция знакомства «нового человека» с миром, в который он пришёл, его «вербовки»,

через растительно-животную символику.

Порой азбука даже призывает ребёнка к скорейшему отказу от его животной природы, из

которой он недавно вышел, в пользу человеческих форм. В этом отношении очень

характерной Серебрякову показалась азбука в стихах и картинках Маршака «Автобус номер

двадцать шесть», где на каждую букву перечисляются исключительно животные (полу

очеловеченные), но завершается стихотворный текст при этом моралью следующего

содержания: «Когда в автобусе мы едем / Или в вагоне под землёй, / Не будь ежом, не будь

медведем, / Не будь удавом и свиньёй». Следуя за мыслью Серебрякова, Илья увидел в этом

тексте даже призыв к отречению от животного-тотема (от самой плоти его),

покровительствовавшего дематериализованной сущности «нового человека» ещё до

рождения, то есть до выхода из абсолютного животного мира.

Азбуки же, не имеющие отсылок к «живности» – редкое исключение, и они, скорее,

нацелены на развитие в детях старшего возраста различных человеческих качеств от

социальной адекватности до умственных и артистических способностей, что, в свою очередь,

видимо, зависело от родительских чаяний или даже от государственных задач. Но

Серебряков на этом не останавливался и утверждал, что трансформация пост-животной

сущности в человеческую происходит по своим законам и часто вопреки надеждам

родителей. Так, «новый человек» может лишь обрести форму человека по материальным

законам человеческого мира, но по сути своей остаться «одной ногой» в животном мире.

Более того, отголоски покинутого животного мира могут слышаться в сознании и нутре

абсолютно каждого человека на протяжении всей его жизни. Серебряков не использовал в

записях на эту тему понятия оборотничества, но, как показалось Илье и особенно в свете его

недавнего разговора с Викой, максимально здесь к нему приблизился.

Упоминание этого термина Илья обнаружил в другой тетради Серебрякова применительно

к рассуждению, кратко суммирующем мысли ветерана о языке как таковом. Он снова

касается момента перехода человека из одного мира в другой, на этот раз уточняя, что

материальной оболочкой в новом мире пост-животной сущности служит ничто иное, как

словесный, смыслонаполненный язык. Язык буквально и является материй в человеческом

мире, и, выходя из утробы, «новый человек» облекается в плотную текстуальную сетку,

служащую ему материальными оболочками, от кожи до костной структуры. По мысли

Серебрякова, человек как материальное явление – это необычайно плотный языковой

сгусток (то же можно сказать и о любом материальном объекте человеческой реальности).

99

Тем временем, покинутый им растительно-животный мир состоит из « оборотного » языка,

который Серебряков называет то «антиречью», то (два раз) «черновиной». Порой

«Антиречь» прорывается из дематериального мира в мир людей – видимо, всё через ту же

материнскую утробу. В сущности, писал Серебряков, первый крик ребёнка – это ещё

отголосок «антиречи» (и крик Маши, уронившей мячик, подумалось Илье). То же и все

детские гуканья, вообще любая неразборчивая или изуродованная речь, в частности бред

сумасшедших, пьяных, нечленораздельные звуки во время половых соитий, всевозможные