Свободин А.П. - Откровения телевидения

Но ведь я же хорошо знаю, что за красным глазком меня видят и слышат. И ощущаю контакт такой же уверенный, словно говорю со зрителями по телефону. А это обеспечивает посыл и свободную интонацию. Как воспринимает при этом мои слова зритель, я должен определять сам, опираясь на опыт общения с публикой в зале. Если я чувствую, что мне удалось вызвать в себе те же эмоции, которые я испытываю, общаясь со зрительным залом, —

значит, контакт налажен и с той стороны. Но тока ответного в студии телевидения я чувствовать, разумеется, не могу. Как ни странно, но отсутствие обратной связи помогло мне во время передачи «Тагильской находки»: тут у телевидения оказалось преимущество перед залом. Я не видел и увидеть не мог — прослезились зрители или нет. И если даже они прослезились — это не могло заразить меня, не могло повлиять на других и вылиться в массовое рыдание. Почему? Да потому, что даже если кто

-

то из зрителей сидел тогда в филармонии, то у экрана он был уже не тот зритель, а телезритель. Это совсем иная аудитория, и руководят ею другие законы восприятия. Ибо телеаудитория, хотя она и едина —

разобщена между собой. И каждая ячейка смотрит и слушает отдельно от остальных и независима от реакции большинства. Законы массовой психологии ее не касаются. И в этой интимности телевидения — его неповторимо особые качества, притом что оно и всеобъемлюще, и всеохватно, и всесоюзно, и по природе своей всемирно. И, однако, скажу здесь к слову: как часто мы видим на телеэкране приемы, механически перенесенные из театра, с эстрады, смотрим картины, спектакли, созданные в расчете на массовую аудиторию. Неверно! Телевидение требует соблюдения своих, особых законов, ибо перед камерой вы со всеми наедине. И об этой дружеской атмосфере, которая возникает при общении с телезрителем, следует всегда помнить.

Рассказывая о тагильской находке, я обращался к друзьям, хотя никогда их не видел. Это особая и очень высокая дружба. И этой дружбе я не изменю никогда!

ГИЛЕЛЬС ОТКРЫВАЕТСЯ ВНОВЬ

Г. Троицкая

На концертную эстраду выходит невысокий широкоплечий человек. Идет

он легко и быстро. Лицо его спокойно, быть может, даже подчеркнуто

спокойно. Он садится к роялю и начинает играть, оставаясь с виду таким

же спокойным — не запрокидывает головы, не вскидывает эффектно рук.

И только когда вслушиваешься в его игру, ощущаешь мощь человеческих

страстей, которым пианист не позволяет выплескиваться наружу, заключая их в безукоризненно ясные и строгие грани.

Это Эмиль Гилельс. Таким он был тридцать лет назад. Таким он остается и

сегодня, хотя исполнительское искусство музыканта проделало суще

ственную эволюцию.

Близко знающие его люди рассказывают, что во время выступления

пианист сильно волнуется, что каждый концерт стоит ему огромного нервного напряжения. Но как ни вглядываешься в лицо Гилельса из

зрительного зала, сидя даже совсем близко, никогда не удается уловить

никаких признаков такого волнения.

Гилельса не раз снимала кинохроника, показывало телевидение. Но на

экране кино и телевизора видно было только строгое и суровое лицо музыканта. Его чувства не становились зримыми. И в силу господства

изображения над звуком это ослабляло впечатление телезрителя от его

музыки.

Иначе говоря, Эмиль Гилельс представлял собой тот тип художника,

который не только не раскрывался перед кино- и телекамерой, в отличие, скажем, от Вана Клиберна, но как будто даже стремился еще больше закрыться перед ней. Так было.

Но вот наступил последний вечер бетховенского цикла Гилельса, который

он давал в Большом зале Консерватории в сопровождении симфонического

оркестра под управлением Ноэми Ярви. Исполнялся Пятый фортепианный

концерт.

Первый, Второй, Третий и Четвертый я слушала непосредственно в Большом зале. Сами по себе приносившие огромное наслаждение, они

позволяли делать и интересные сравнения с более ранним исполнением,

судить о характере той эволюции, которая происходит в исполнительском

искусстве Гилельса. Масштабность и глубина его интерпретации все более

обогащается тонкой лиричностью. И теперь, при исполнении музыки Бет

ховена, в которой мощь так гармонически слилась с лирикой, эмоциональность пианиста, в отсутствии которой раньше нередко упрекали Гилельса,

раскрылась во множестве переливов и оттенков. Но внешний облик музы

канта, манера его поведения оставались теми же. Временами можно было

закрыть глаза, чтобы лучше вслушаться в тончайшие нюансы его игры.

Исполнение Пятого концерта я смотрела по телевизору.

И тогда-то случилось невероятное. На телевизионном экране предстал

совсем новый Гилельс. То был человек, все существо которого перепол

нено глубокими чувствами. Ему необходимо было, мучительно необходимо

было излить себя в звуках, иначе он не сможет существовать, иначе он

погибнет под напором этих рвущихся наружу музыкальных сил, как поги

бают от внутреннего давления глубоководные обитатели океана, попав на

поверхность. Сейчас за роялем Гилельс отдавал часть себя, часть своей

жизни.

Ничего подобного мне никогда не приходилось видеть. Этого не видели и

те, кто в это время слушал пианиста в Большом зале Московской консерватории.

Телевизионная передача оказалась самостоятельным художественным

явлением, отличным от концерта, который она транслировала. Ведь высту

пление музыканта, шедшее по телевидению, было документальным —

оно

не представляло собой новой, специально для телеэкрана передачи,

а было тем же самым, что слушали посетители Большого зала.

Попробуем выяснить, какие же изменения произошли с пианистом и

музыкой при транспортировке их с концертной эстрады на телевизионный

экран. Какова природа этих изменений.

Если начать сравнивать впечатления, полученные в зале, с впечатлениями

у телевизионного экрана, то станет очевидным — они различны.

Телевидение подарило своим зрителям новое художественное наслажде

ние. И то же телевидение, естественно, оставило за кадром и нечто важное

из того, что дает слушателю присутствие в концертном зале.

С эстрады концерта воздействует прежде всего сама музыка. Музыкант

воспринимается преимущественно через нее. В телевизионной передаче,

наоборот — на первом плане оказывается личность артиста, его худож

ническая, человеческая, исповедь. Музыка воспринимается через эту лич

ность, вместе с нею.

Появлению такой разницы способствует телевизионный кадр. Отграничен

ное рамкой от всего остального, в поле вашего зрения остается изображение музыканта. И в этот момент оно приобретает самостоятельное