Свободин А.П. - Откровения телевидения

давно уже иное. Оттого не понимали и не одобряли они поведение поэта, отдавшегося на волю своих чувств, не

считавшего нужным скрывать свое отношение ни к Дантесу, ни к «свету».

Ему некуда деться, буквально некуда деться. Он одинок не в обществе

врагов, а

в

обществе

друзей.

Обстоятельство, не известное нам по спектаклям о Пушкине.

Еще один пласт тогдашнего бытия выступает все яснее.

Это нечто большое, расплывчатое, жесткое и непременное — Д ВОР. Он повсюду, у него свойство всепроникающей материи.

О чем бы они ни думали, чем бы ни занимались, у каждого невысказанная

мысль, не мысль даже, а странное, почти физиологическое ощущение

соприсутствия при этом ДВОРА. На него делается поправка, скидка, он

принимается во внимание. Градации отношений с двором различны. От

чувства неразрывной связи с ним до страха перед его всемогуществом.

Иные — Василий Андреевич Жуковский лучший пример — полагают его

главенство естественным и благотворным. Душевные силы они тратят на

посредничество между

ДВОРОМ

и свободной поэзией. Надо не раз

дражать «

Е

ГО», иной раз и приспособиться к «Н Е М У». В конце

концов,

всегда можно улучить минутку замолвить словечко и лаской объяснить

«ЕМ

У», что поэзия нужна, что она тоже к славе и пользе России, а то, что

Пушкин не переделывает «Бориса Годунова», как ему советует император,

то это, конечно, оттого, что Пушкин обладает строптивостью характера, и еще потому, что, как это ни прискорбно для его величества, искусство имеет свои законы, отличные от тех, что собраны Сперанским в свод

законов империи... Надо терпеливо объяснить

ДВОРУ,

что без поэзии он

не может, и уговаривать поэзию, что без

ДВОРА

она пропадет.

Андроников весьма тонко вводит в рассказ эту «материю». Ее сразу не распознаешь, она присутствует, как назойливое жужжание комара. Санов

ник Виельгорский заходит к Карамзиным, возвращаясь из Зимнего дворца.

Заметим. Остроумнейшая Софья Николаевна едет на петергофское

празднество в обществе мадам Шевич, дамы плоской и безвкусной. Шевич

там, Шевич тут, —

да кто ж такая эта Шевич? Сестра шефа жандармов

Бенкендорфа. Рассказчик знает силу повторяемости слов: два-три раза

«со значением» упомянутая фамилия —

и впечатление, что человек везде

сущ. Александр Карамзин отправляется на раут к княгине Белосельской. Белосельская — падчерица того же Бенкендорфа, злейший враг Пушкина. Как только отношения поэта с Геккеренами обостряются, «материя» при

ходит в движение. Об этом не говорится, но мы не сомневаемся — в «верхах» заботятся о Геккеренах, своих в обиду не дают.

Когда с Пушкиным кончено, аморфность двора исчезает. Николай и его

канцелярии деловито руководят смертью, умело направляя и ограничивая

потоки скорби. Это рассказчику показать уже нетрудно —

здесь все в

мундирах, фраки и демократические улыбки оставлены. Труднее ему обна

ружить невидимую стихию высшей власти, ее присутствие в душах — и

это Андроников сделал удивительно. Все время перед нашими глазами

личная драма Пушкина, а мы следим за его безнадежным и мужественным

поединком с системой жизни, видим, как все скопом убивают поэта.

Больно смотреть на это; больно слушать, как друзья, литераторы,

знающие, что такое Пушкин, собираются, осуждают его житейские прома

хи, отмежевываются от него. Ведь что же такое отношение Софьи Карамзиной к Дантесу (а это распространенное отношение), как не желание быть объективной и благородной

.

А когда поэт мертв, она принципиально

рассудит, где он был неправ, а где виноват

.

Она искренне огорчится его

смертью, станет сожалеть о своем слишком «легком», я бы сказал, — слишком женском отношении к его душевным страданиям

.

Но, как умная

женщина, она сообразит, что не ее осуждение каких-то поступков поэта

убило его, а что-то другое, темное, большое,

историческое

.

Она ужаснется этим соображением, но этим же соображением успокоит

совесть

.

Нет Пушкина

.

Казалось, что рассказчик поднялся до такой высокой ноты, завершив последнее кольцо, сжавшее его, что выше некуда

.

Но вершина

еще впереди

.

Она — в прозрении способных прозреть и в исчерпанности жизненных сил поэта

.

Письмо Екатерины Андреевны от 30 января 1837 года

«Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и

душа тоскою и горестью; закатилась звезда светлая. Россия потеряла

Пушкина! Он дрался в середу на дуели с Дантезом, и он прострелил его

насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел

от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого

пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо когда узнаешь, что Арендт с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и

сказал тихо:

перекрестите

еще; тогда я опять, пожавши еще раз

его руку, я уже его перекрестила прикладывая пальцы на лоб и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал, и опять махнул. Он был бледен как

полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном

лице.

Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое несчастье случилось: оне мне противны...»

Как прочитал это письмо Андроников, передать трудно. Если бывает вдох

новение невыносимого горя, то здесь оно присутствовало. Он прочитал, произнес это редкое по могучей простоте слога письмо с соблюдением

фонетических особенностей старинного стиля. Этот документ стал трагическим монологом передачи, ее вершиной.

А потом шла большая приписка Софьи Карамзиной, где описывался поединок и поразительное спокойствие Пушкина накануне

.

Из этой приписки Андроников резко выделил слова поэта, сказанные Данзасу по

пути с дуэли:

«Кажется, это серьезно. Послушай: если Арендт найдет мою рану смертель

ной, ты мне это скажешь.

Меня

не

испугаешь.

Я

жить

не

хочу».

Я ЖИТЬ НЕ ХОЧУ.

Разве мы по-настоящему задумывались над состоянием Пушкина накануне гибели? Нас справедливо учили, что он боролся, хотел мстить. Мы знали,

что его погубили. Но в этом рассказе на наших глазах его довели до

гибели. Прежде выстрела Дантеса и приговора Арендта мы увидели смер

тельно измученного поэта, поняли, как был превзойден предел его жизненных сил.

Смертью Пушкина рассказ не закончился. Она означила лишь середину

его. Далее вся предшествующая тема стала повторяться, обогащенная