Свободин А.П. - Откровения телевидения

шую, тихую, чувствующую рукопись и старинную вещь так, как мы

чувствуем другого человека. Голос рассказчика становится чуть тоньше,

на каком-то слове даже прискрипывает — Елизавета Васильевна не так

уж молода.

К Елизавете Васильевне приходит Ольга Федоровна Полякова, племян

ница умершего маркшейдера, приносит потертый сафьяновый альбом,

найденный среди его вещей.

Она больше не появится в рассказе и, должно быть, поэтому Андроников

называет ее по имени, отчеству и фамилии, выговаривая их не спеша, так,

словно знаком с ней всю жизнь.

Наконец, сафьяновый альбом попадает в руки Андроникова. Празднично

глядя на нас, он говорит: «Не берусь передать, с каким неизъяснимым

волнением я перелистывал эти листочки»...

У него нет текста этой фразы — он сочинил ее сейчас, но мыслит он

стилем пушкинской поры. «Не берусь передать...» —ясно и величествен

но, «с неизъяснимым волнением...» —романтично и возвышенно. И вся

фраза как белый стих.

Имитации Андроникова основаны не на способности

изображать

внешность и манеру говорить другого человека —

такой способностью (и

даже в большей мере, нежели он) обладают некоторые эстрадные пароди

сты.

Имитации Андроникова — следствие его способности

думать

за

другого человека, и этот его талант уникален. В «Тагильской находке» он

думал за людей, умерших столетие назад, имитировал ушедший век, хотя

понятие «имитировал» для этой передачи бледно и неточно. Своей фразой он пригласил нас в девятнадцатое столетие, и мы вошли в

него, вошли взволнованные, в предчувствии значительного и страш

ного.

Впечатление светского Петербурга возникло незаметно и быстро. Андро

ников действовал, казалось бы, вопреки логическому правилу устного

рассказа — на коротком временном пространстве поселял огромное

количество лиц и все прибавлял и прибавлял. Неужели он надеялся, что

мы все это запомним?

Они все заняты, ведь им так много надо успеть, и поехать в Красное, и на прогулку в Парголово, и, конечно, принять участие в кавалькаде, и выяс

нить сложные и путаные отношения, и узнать и обсудить все слухи, доносящиеся «оттуда», «сверху», и построить сообразно этим слухам и сведениям общественную конъюнктуру на завтрашний день, и

говорить всем об этом под строгим секретом, и, конечно же, читать литературные новинки, и высказывать свое компетентное мнение, и иронизи

ровать над глупостью «верхов», и по первому же зову отправиться к этим

«верхам» в обширные петергофские сады на традиционные именины

императрицы, чтобы увидеть парад знакомых лиц, и оценивать их туалеты

и их окружение, и ревниво наблюдать, как оценивают твои туалеты и твое окружение, и невзначай в аллее встретить великого князя, а может быть, и

самого императора, известного своей солдатской ласковостью.

Здесь перемешаны все — и умные, и глупые, и честные вообще, и честные до известных пределов. Так или иначе —

это

одно

общество.

Там, где кончаются сферы одного кружка, начинаются сферы другого. Все всех знают. Мир тесен. Андроников создает эту тесноту сочно, густо, но уже почти торопливо перечисляя Вяземского, Мальцова, Балабина,

какого-то Пьера, Веневитинова, Мещерского, братьев Карамзиных, Гоголя (и Гоголь идет здесь общим фоном), Екатерину Мещерскую, Трубецкую,

княгиню Бутеру, красавицу Аврору Шернваль, Муханова, Баратынского,

Надин Сологуб, Бутурлиных...

Чем-то похоже на Толстого, повторяющего в «Войне и мире» одну обяза

тельную фразу, конец светского разговора — «здоровье графини Апра

ксиной...» — и тем создающего впечатление множественности и суеты. Создав объемную панораму петербургского общества и сохраняя ее в течение всего рассказа как обязательный фон разворачивающихся собы

тий, Андроников задерживает наше внимание на семействе Карамзиных и

их ближайшем окружении. Голосом и почти неуловимой мимикой, чаще не

мускулами лица, а выражением глаз, он рисует портреты — сквозные

темы своей удивительно музыкальной картины. (Казалось, что, описывая

петербургские балы, он подчинялся ритму музыки, звучавшей в отдалении.

Но музыкальность рассказа — в его построении, совершенно симфониче

ском.)

Софья Николаевна Карамзина, душа салона Карамзиных, дочь историо

графа от первого брака, умна, блестяща, великолепно пишет письма, не может отказать себе в иронии и не желает отказывать себе в удовольствии

общаться с широким кругом людей умных, значительных, забавных и просто милых, и просто красивых. Обо всем она может судить верно, но

редко — глубоко.

У Андроникова появляется голос Софьи Николаевны, ее обворожительный взгляд. Она видится в белом платье, с высокой прической. Обозначив ее

голос, Андроников не расстается с ним, употребляя его всякий раз при ее

появлении.

Екатерина Андреевна Карамзина, вдова историографа, — к ней Андрони

ков относится не просто с большим уважением, но с затаенным удивлениём перед душевными качествами этой женщины, глубокой сердечной

привязанности Пушкина. С Софи Карамзиной он обращается запросто,

целует ручку, говорит комплименты. К Екатерине Андреевне — сохраняя дистанцию. Голос ее глубокий и ровный. Говорит она просто и чаще по-русски.

Александр Карамзин, так же как и его брат Андрей, которому адресованы

письма из сафьянового альбома, офицер гвардейской артиллерии. Честный, смелый, ловкий, умный, насмешливый, то и дело попадающий на

гауптвахту за манкирование службой. Знает цену обществу, но жить без

общества не может. («Свет» всегда изобилует знающими ему «цену», но

как редки в нем те, что могут пренебречь им!)

А вот и Жорж Дантес появляется в доме. Он никакой. В этом отврати

тельная прелесть его образа. У него нет голоса, нет облика. Он складывается из отношения к нему других. Каждый раз, показывая его, Андроников

избирает посредника. Софи Карамзина считает его очень милым. Ей

кажется, что она не принимает его всерьез. Это часто случается с умными

женщинами, питающими тайную склонность к статным рассказчикам анекдотов. Даже проницательная Екатерина Андреевна как-то уже и не пред

ставляет себе общества без Дантеса, находит его веселым и остроумным.

Он дружит с Александром Карамзиным, достает французскую помаду для

Софии.

Он при литераторах, он при дамах, он при военных и, что придает ему особую привлекательность, — он при дворе

.

Об этом, разумеется, не говорят вслух, и многие из кружка Карамзиных вряд ли себе в этом

признаются — какое это имеет значение

? Увы, имеет!

Обаяние высшей

власти — рабство, которое не выдавить из себя даже независимому и образованному дворянину