Марк Твен - Приключения Тома Сойера (пер. Ильина)

ну и так далее, — декламация сопровождалась мучительно точными, судорожными жестами, какие мог бы производить некий механизм, слегка, впрочем, разладившийся. Однако, малышу, как ни был он перепуган, удалось добраться, не сбившись, до конца стишка и заслужить аплодисменты, под которые он натужно поклонился и покинул сцену.

Следом маленькая девочка стыдливо прошепелявила «У Мэри был ягненок» и проч., присела в жалостном книксене, получила свою порцию аплодисментов и возвратилась на место покрасневшей, но счастливой.

За нею с дерзостной самонадеянностью выступил вперед Том Сойер, начавший с положенным пылом и отчаянной жестикуляцией декламировать неувядающую и бессмертную речь: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть», однако дойдя до середины ее, запнувшийся. Страх сцены внезапно накатил на беднягу, ноги его задрожали, казалось, он того и гляди задохнется. Конечно, он получил безусловное сочувствие публики, но получил и ее молчание, а оно было похуже любого сочувствия. Учитель нахмурился и это довершило беду. Том еще немного поборолся с речью, но затем ретировался — поражение было полное. Слабые хлопки в зале замерли, едва начавшись.

Далее последовали «Мальчик стоял на пылающей палубе», «Ассиряне шли» и прочие перлы декламации, а за ними — чтение вслух и диктант. Отчитал положенное худосочный латинский класс. Настал черед гвоздя программы — оригинальных творений девиц из старшего класса. Девицы поочередно выходили к краю помоста, откашливались, поднимали к глазам рукописи (щегольски перевязанные ленточками) и приступали к зачтению оных, старательно налегая на «выразительность» и знаки препинания. Темы сочинений были теми же, какие назначались в подобных случаях их матерям, бабушкам и, вне всяких сомнений, каждому из предков девочек по женской линии, начиная еще с крестовых походов. «Дружба», разумеется; «Память о былом», «Религия и история», «Страна грез», «Блага цивилизации», «Сравнение и сопоставление форм политического правления», «Меланхолия», «Дочерняя любовь», «Упования сердца» и проч., и проч.

Преобладающей особенностью этих сочинений была усердно взлелеянная, забалованная меланхоличность; еще одной — расточительно обильный поток «изысканных выражений»; еще одной — склонность тянуть в них за уши особо почитаемые слова и фразы, пока те не протрутся до дыр; и наконец, явственно отмечавшая и маравшая их закоснелая, невыносимая назидательность, вилявшая своим обгрызенным хвостом в конце всех и каждого из девичьих творений. Какими бы ни были темы сочинений, девицы норовили, вывихивая мозги, втиснуть в них нечто такое, над чем человек высоконравственный и религиозный мог бы поразмыслить с большой для себя пользительностью. Вопиющей неискренности этих назиданий явно не хватало для того, чтобы изгнать моду на них из школы; не хватает ее и ныне, да, верно, покуда стоит наш мир, так и не хватит. Нет во всей нашей стране школы, выпускницы которой не считают себя обязанными завершать свои опусы назиданием, и, внимательно приглядевшись, вы обнаружите, что самые пространные и безжалостно благочестивые из таковых выходят из-под перьев наиболее распущенных и наименее религиозных школьниц. Но довольно об этом. Горькая правда не всякому по вкусу.

Вернемся к «экзамену». Первое из зачитанных на нем творений называлось: «Так, значит, это и есть жизнь?». Возможно, читателю удастся осилить небольшую выдержку из него:

Как упоительны чувства, с коими юная дева предвкушает, вступая на жизненную стезю, картины праздничного веселья! Воображение прилежно рисует ей радостные сцены и окрашивает их в розовые тона. В фантазиях своих сластолюбивая поборница моды видит себя окруженной нарядной толпой, все взгляды коей устремлены на нее. Ее убранное в белоснежные одеяния грациозное тело, несется и кружит в вихре счастливого танца, взоры ее блистают всех ярче, поступь ее легче, чем у всякого, кто явился в беспечное собрание это.

В таких упоенных фантазиях время летит неприметно, и вот приходит желанный час, и она вступает в сей сладостный мир, о котором столь страстно мечтала. Какие сказочные картины открываются ее зачарованным взорам! Каждая новая очаровательнее предыдущей. Однако проходят дни и она узнает, что под благовидной оболочкою этой кроется одна только суетность, что льстивые речи, которые некогда пленяли душу ее, ныне лишь ранят ей слух, что бальный зал лишился обаяния своего, и она отвращается от него, подорвав здоровье, ожесточив сердце и уверившись, что земным удовольствиям не по силам удовлетворить посягновения души!

И так далее, и тому подобное. Время от времени по залу прокатывался удовлетворенный шумок, кое-кто даже восклицал, правда, шепотом: «Как мило!», «Какое красноречие!», «Ах, как верно!» и прочее; когда же чтение завершилось — особенно горестным назиданием, — публика разразилась восторженной овацией.

Затем встала тощая, меланхоличная девица с лицом, покрытым «интересной» бледностью, происходящей обычно от пристрастия к пилюлям и несварения желудка, и зачитала «поэму». Двух ее строф нам, думаю, будет довольно:

Лишь очень немногие из слушателей знали, что такое tête , тем не менее, поэма всем изрядно понравилась.

Следом явилась девица смуглая, черноглазая и черноволосая, явилась, выдержала внушительную паузу, сделала трагическое лицо и начала читать, торжественно и мерно:

ВИДЕНИЕ

Темной и бурной была та ночь. Ни единой звезды не подрагивало у престола небес и лишь гулкие интонации могучего грома то и дело вибрировали в ушах, между тем как грозная молния свершала гневное пиршество свое в облачных горницах небес, словно презирая ту властность, с коей превозмог все ее ужасы прославленный Франклин! Даже неистовые ветра и те покинули свои мистические обители и бушевали, словно желая усилить дикую мрачность этой сцены.

В эту пору, столь темную, столь страшную, душа моя изнывала по человеческому участию, но вместо него явилась она: