Валерий Гришковец - Одиночество в хаосе мегаполиса

7 сентября. Вторник. Отныне, в течение двух лет по вторникам, у нас будут занятия по семинарам. А вообще распорядок такой: четыре дня учеба, три — выходные. После выходных, по вторникам — «семинарский день». Притом, заня­тия в этот день начинаются в 12 часов. Одна лекция, а затем — два часа семинар.

Получилось так, что я первым вышел с лекции и тут же, в фойе ВЛК, увидел сидящего на диване Юрия Кузнецова. Его я не мог не узнать: много раз видел фотографии да и как-то раньше смотрел его выступление по ТВ. Поздоровался. Ю. К. с достоинством и вместе с тем небрежно кивнул в ответ. Да, Кузнецов во всех отношениях не Валентин Сорокин. Валентин Васильевич и приветливей, и. Ну да ладно, время покажет.

На семинаре каждый из нас, слушателей, читал по два своих стихотворения, предварительно представившись. На Юрия Поликарповича мои стихи произвели впечатление неплохое, как мне показалось.

22 сентября. Сегодня с Юрой Виськиным ходили к Верховному Совету. Народу собралось там!.. Всё больше отставные вояки, потрепанные русские бабы, довольно нетерпимые и крикливые, да и мужики под стать бабам. Но много и молодежи. Есть, правда, немного, и люди посолиднее, интеллигенция. В окружении толпы Сергей Бабурин давал интервью какому-то телевидению. Как говорили вокруг, северокорейскому. Разумеется, радио «Свобода» или Би-би-си депутат ВС России С. Бабурин не интересует. Им подавай Гайдара, Шумейко, Чубайса.

1994-й

10 января. Надежда Середина в своей комнате потчует меня чаем. А затем, как обычно, дает мне читать главы будущей повести. Жутко утомительно. А похвалить надо, чтобы поддержать человека. Меня тут, на ВЛК, вроде уважают. И как литератора, и как человека. Надо отдать должное: народ на курсах подо­брался в основном неплохой. Есть ребята по большому счету талантливые: Витя Носков, Борис Евсеев, Саша Люлин, Женя Шишкин. Как о большом писателе говорят о В. Бацалеве. Особенно не устает это повторять его приятель Виктор Посошков. Оба москвичи. А это — особая категория людей. У них на все своя шкала ценностей.

Ну да ладно. Еду домой, на каникулы. Там тоже своя, особенная, характерная лишь для Пинска жизнь. Она мне тоже далеко не безразлична. А главное — там, в Пинске, ждут меня мать, дочь, друзья-приятели.

4 февраля. Вчера вернулся в Москву. Дома было все вроде хорошо, но уди­вительно тянуло в Белокаменную. Хотя в этом ничего удивительного нет. Здесь, на курсах, у нас склеился довольно хороший коллектив. Появились у меня и новые друзья: Саша Люлин, Саша Варакин, Женя Шишкин, Витя Носков, Борис Евсеев, Юра Виськин. С Виськиным поначалу чуть было не подрались. Юра под­дал хорошенько и что-то стал мне доказывать, укорять, чего, мол, не пью. Сце­пились. Хорошо, Носков и Морозов нас растащили. Наутро Юра пришел ко мне в комнату, просил прощения. С тех пор у нас с ним отношения лучше не надо, да и Юра человек свойский, уже только потому, что трудяга, каких поискать, но он еще и беззаветно предан литературе.

В Москве, в отличие от Пинска, много снега. Поехал на Тверской бульвар, прошел мимо Литинститута, мимо окна, за которым четыре месяца сидел и в которое так любил смотреть на бульвар, наблюдать гуляющих по нему.

20 марта. После вчерашнего обильного снегопада в Москве, этом новом Вавилоне, вечернее небо разрывают огромные фиолетовые молнии, сопровожда­емые страшными раскатами грома. Все это да плюс голодуха московской жизни, постоянное созерцание нищих, расплодившихся в умопомрачительном количе­стве, ложь и лицемерие, что ежеминутно изрыгают газеты, телевидение и радио, толкотня и беготня, митусня черно-белой толпы. ну не конец ли света?

Если и не конец (не приведи Господи!), то наверняка он будет примерно таким: сырые, мрачные сумерки, подталые сугробы снега, а с небес — фиолето­во-багровые молнии да клокочущие раскаты грома, и твое, и каждого одиноче­ство в хаосе мегаполиса.

***

Русская, а точнее, — русскоязычная поэзия Беларуси. Существует и таковая. Издаются книги, идут подборки стихов в «Нёмане», других изданиях республи­ки. Но поэзия ли это? Однозначно ответить не просто.

В большей степени, нежели о других, можно сказать, что поэт — Светлана Евсеева. По крайней мере, лично мне она куда интересней и ближе Б. Ахмаду­линой, Р. Казаковой, С. Васильевой и других московских и питерских дам-стихотвориц. В стихах и поэмах С. Евсеевой присутствует женщина, пульсирует жизнь.

Были довольно удачные «фронтовые порывы» у Наума Кислика, армейская меткость и точность у Федора Ефимова, нет-нет да и сверкала Божья искра, отле­тая от стихов Бронислава Спринчана, сквозил иногда чистый лирический ветерок между строк Давида Симановича, есть кое-что человечное и доброе в стихах Изяслава Котлярова, чувствуется непридуманная боль и искреннее сострадание в стихах Вениамина Блаженного. А так все — «поворотные круги», как верно назвал одну из своих ранних книг Анатолий Аврутин.

Хорошо заявил о себе первыми книгами Геннадий Бубнов. Запомнились и его московские публикации — в журналах «Юность», «Сельская молодежь», «Новый мир». В те годы это, пожалуй, самые весомые (солидные), самые читае­мые журналы в СССР. Разумеется, напечататься в любом из этих журналов было сколь непросто, столь и престижно. Тем более молодому стихотворцу. А Г. Буб­нов, по-моему, был в те годы студентом журфака МГУ. Вот и надо было «цеплять­ся» за Москву, поездить по глубинной России, пожить маленько, скажем, в Каре­лии, Эвенкии или Бурятии. Словом, «делать» себя, обогатить биографию, опыт, жизненный и творческий. А так Геннадий Бубнов сгубил себя благополучной жизнью в провинциальной столице, какой в те годы, когда он приехал туда, был Минск. А еще — журналистская, редакторская служба.

А ведь было, было!.. Еще с тех лет, начала семидесятых, где-то в глубине осели строки:

Я по памяти прожитых чувств

В залихватскую ночь метельную

Заговорщицки в дверь стучусь, —

Что я делаю, что я делаю?..

Здесь воистину поэтический размах, равный, без преувеличения, Сергею Есенину, Павлу Васильеву, Борису Корнилову. Эти строки Г. Бубнова и запомни­лись мне, скорее всего, потому, что как раз в то время я жил, бредил творчеством этих богатырей русской поэзии.

Тогда, в семидесятых — начале восьмидесятых, я много ждал от Бубнова, как, впрочем, от тогдашних молодых Урусова, Топорова, Бушунова, Гуриновича, Бухараева, Кочеткова.

Кого-то из них сгубила карьера, кого-то пьянка, кого-то. провинция. Это все я понимаю как никто другой, так как сам почти сорок лет болтался в провин­ции, и если куда вырывался из захолустного Пинска, то в еще более жалкое захо­лустье — степной Крым, Иркутскую тайгу, полустепи Бурятии, хутора, деревни да городки с населением пять-десять тысяч жителей восточной Литвы.