Терри Иглтон - Почему Маркс был прав

Кое-кто из плюралистов, пожалуй, согласится с тем, что такого рода события могут совершаться под воздействием одной безраздельно доминирующей причины. И это будет означать ровно то, что они не видят, почему одна и та же причина должна оказываться действенной во всех случаях. Действительно, наименее очевидной и вызывающей больше всего сомнений в так называемой экономической теории истории является мысль

о том, что все всегда формируется и развивается совершенно одинаковым образом. Надо ли понимать это так, что история представляет собой целостное явление, которое, как веретено в прялке, от начала и до конца пронизывает некое удивительное единообразие? Логично предположить, что причиной моей головной боли стал смешной, но тесный парик Мерилин Монро, который меня убедили надеть на вечеринку; но история не является столь же целостным феноменом, как головная боль (как жалуются некоторые, она являет нам лишь одну гадость за другой). Она не может похвастать предсказуемостью сказочной новеллы или связной и продуманной формой хорошего романа. В ней нет неразрывных смысловых нитей, пронизывающих ее от начала и до конца.

Мы уже убедились, что среди серьезных мыслителей едва ли найдутся сторонники идеи, будто в истории вообще нет никаких вразумительных схем или моделей. Люди, рассматривающие историю как всего лишь беспорядочное нагромождение из хаоса, случайностей, бестолковых сюрпризов и прочих непредсказуемостей, встречаются редко, хотя Фридрих Ницше и его ученик Мишель Фуко порой вплотную подходили к этой точке зрения. Большинство же людей согласны с тем, что причинно-следственные связи в истории есть, но весьма запутанные и трудные для выявления, и прежде всего поэтому исторический процесс кажется нам несколько неупорядоченным и излишне спонтанным. Так, например, трудно поверить, что на определенном историческом этапе различные страны начали обзаводиться колониями по причинам, не имеющим совершенно ничего общего. Африканских рабов не стали бы

вывозить в Америку, если бы для этого не было вообще никаких причин. То, что на довольно коротком отрезке XX века фашизм сформировался в нескольких разных странах, не было связано только с эффектом подражания. Если люди и бросаются вдруг в огонь, то все же не просто так. Для мира людей имеется замечательно единообразная модель, определенно побуждающая не делать этого.

Вопрос, таким образом, состоит не в том, можно ли найти в истории общие модели, а в том, есть ли в ней одна господствующая модель. Вы можете допускать первое, не признавая второго. Почему не может быть именно набора частично перекрывающихся картин, которые никогда не сливаются в единое полотно? Как можно нечто столь же разнообразное, как человеческая история на нашей земле, превратить в стандартизованное летописание? Утверждение, что материальные интересы были главной движущей силой на всем пути от пещерного человека до капитализма, звучит гораздо более правдоподобно, нежели предположение, что эту роль играло питание, альтруизм, высшее существо, смена полюсов или парад планет. Но такой ответ выглядит слишком необычным, чтобы считаться удовлетворительным.

Если он был удовлетворительным для Маркса, то лишь потому, что тот считал, что история вовсе не является столь разнообразной и многокрасочной, как может показаться. В ней гораздо больше однообразия, чем видится нашим глазам. И действительно, во всем этом есть определенное единство, но не того рода, что должно доставлять удовольствие, как это может делать единство романа Ч. Диккенса «Холодный

дом» или фильма Ф. Циннемана «Ровно в полдень». Нитями, стягивающими воедино ткань истории, оказываются прежде всего скудость, тяжкий труд, подавление и эксплуатация. И хотя эти явления принимают очень разные формы, они по-прежнему лежат в основе всех известных нам цивилизаций. И эта унылая, отупляющая повторяемость сообщала человеческой истории гораздо больше преемственности и последовательности, чем нам хотелось бы. Так что перед нами действительно одно грандиозное повествование, и это совсем не радует. Как отмечает Теодор Адорно: «Единица и масса - эта антитеза, продолжающая средкими короткими передышками действовать и по сей день, с телеологической точки зрения воспринималась бы как эталон страданий». Темой грандиозного повествования истории является отнюдь не прогресс, разум или просвещение. Там мы найдем лишь грустный рассказ, ведущийся, по словам Адорно, «от пращи до ядерной бомбы [3] ».

Можно согласиться, что в человеческой истории имелось предостаточно насилия, тяжкого труда и эксплуатации, не признавая, однако, что все это является ее основой. Для марксистов одна из причин, побуждающих считать эти явления столь фундаментальными, состоит в том, что они тесно связаны с нашим физическим выживанием. Они неотъемлемые элементы используемого нами способа поддержания своего материального существования, а вовсе не досадные случайности. Мы не говорим о разрозненных актах жестокости или агрессии. Но поскольку они встроены в механизмы, посредством которых мы производим и воспроизводим свою материальную жизнь, постольку подобные проявления становятся необходимой частью

нашей жизни. Вместе с тем ни один марксист не считает, будто эти механизмы формируют абсолютно все. Будь это так, к отражениям экономических сил пришлось бы причислять очень много чего, включая тиф, прически «конский хвост», смех до упаду, суфизм, «Страсти по Матфею» и даже педикюр из экзотической лазури. А любое сражение, начавшееся без прямых экономических мотивов, или произведение искусства, умалчивающее о классовой борьбе, вызывали бы затруднения с их интерпретацией.

В работах самого Маркса политические события и процессы порой действительно выглядят как простые отражения экономики. Плюс к тому он, рассматривая социальные, политические или военные мотивы, стоящие за историческими событиями, зачастую не выказывает даже малейших сомнений в том, что все эти обоснования являются лишь внешними выражениями более глубоких экономических мотивов. Надо признать, что иногда материальные силы вполне открыто и прямолинейно накладывают свой отпечаток на политику, искусство и общественную жизнь. Но все-таки в большинстве случаев их влияние дает о себе знать не столь явно и не сразу, а в более или менее долгосрочной перспективе. В какие-то моменты их влияние оказывается лишь весьма ограниченным, а бывает и так, что рассуждать о ситуации в подобных терминах вообще едва ли имеет смысл. Как может капиталистический способ производства обуславливать мои пристрастия при выборе цвета галстука? В каком смысле он определяет развитие дельтапланеризма или нетрадиционного блюза из 12 баре?