Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля

;Монде к Мишелю.;

“Еще время не ушло, мой друг, еще можно вернуться назад и я с последней мольбой обращаюсь к тебе! В мое письмо я вкладываю и письмо твоей жены, которое только что получил. В нем нет фраз, трогательных восклицаний, крикливаго отчаяния, но видится такое материнское безпокойство, такое глубокое горе, такое верное понимание действительности, что, если ты еще способен послушаться голоса справедливости, ты, быть может, очнешься. Очевидно, ты уже несколько месяцев живешь как во сне, двигаешься как слепой, действуешь словно в состоянии гипноза, точно какая-то посторонняя сила руководит тобой и губит тебя. Еще есть время вырваться из под ея власти, спасти близких тебе и самого себя! Довольно жертв принес ты твоей зловещей страсти: постарайся опомниться. Одно место в письме Сусанны особенно поразило меня, а именно, ея слова о твоих дочерях. Подумал ли ты, что последствие твоей вины, точно тяжкий приговор, обрушится на них, что ты испортишь им жизнь, может быть, смутишь их души? Мать женским инстинктом поняла это; ведь женщины иногда чуют приближение еще далекой опасности. Как хорошо она поняла, что особенно сильно опасаться следует за лучшую из них двоих, за кроткую маленькую Анни, которую ты так любил, вероятно, за сходство с собой; действительно, она походит на тебя, точно твое собственное отражение. Подумай, ты теперь ей создаешь будущность и ответствен за нее. Не вообрази, пожалуйста, что мне поручили написать тебе. От собственнаго имени, во имя нашей старой дружбы, я делаю эту последнюю попытку, я не разсчитываю на силу своих доводов и если еще надеюсь, то лишь потому, что ты не злой, не черствый человек и дружеския слова, сказанныя в эту страшно важную минуту, быть может, помогут тебе очнуться из твоей летаргии. О, еслибы мое письмо могло разбудить твою совесть, ведь в тебе же она есть, я уверен в этом, ты усыпил ее, но рано или поздно, она вступит в свои права, и, если тогда непоправимое будет уже совершено, ея пробуждение явится слишком поздно.

“Нечего и говорить, что здесь, где прежде тебя считали чем-то вроде героя или бога, очень много занимаются тобой, никто не извиняет твоего поведения; даже сам я, хотя и стараюсь несколько защитить тебя. Ты осужден единогласно, приговор точно явился результатом общественной совести. Тебя ставили очень высоко, потому и судят строже, нежели других. Неужели ты воображаешь, что все заблуждаются, а ты один прав? Не думай, впрочем, что тебя порицают слепо и безжалостно. Да, твой поступок бранят, но тебя все еще любят и, еслибы ты хотел, тебя бы простили вполне; эти чужие, равнодушные люди, возлагавшие на тебя свои самыя высокия надежды, защищающие твое дело против тебя-же самого, еслибы ты снова вернулся на прежний путь, простилибы тебя так-же чистосердечно, как и твоя семья. Никакого следа не осталось бы от бури; ты мог-бы возстановить и твою общественную жизнь, и твой домашний очагь. Вот что я хотел сказать тебе, мой милый друг. Кроме страсти, еще упрямство и род отчаяния теперь заставляют тебя делать то, что ты делаешь,— если это так, еще ничто не потеряно. Голос здраваго смысла, вместе с голосом долга, могут совершить чудо, которое спасет тебя. Если дружеская поддержка может придать тебе мужество, напиши мне и я сейчас-же приеду в Париж. Я, как и другие, порицаю тебя, но люблю несравненно больше, чем они, и ты по прежнему можешь всегда разсчитывать на меня. Твой старый друг Жак Монде”.

;Бланка к Мишелю.;

“Пока еще есть время, умоляю вас, Мишель, вернитесь назад. Я не хочу счастья, приобретеннаго ценой стольких слез. Если бы я раньше поняла весь ужас того, что мы делаем! Но я была слепа, а теперь вижу, как все с любопытством накинулись на вас и на вашу семью; я читаю газеты и, милый Мишель, глубоко страдаю каждое утро. Мне невозможно тяжело видеть, как эти газетныя статьи терзают вас. Я не о себе думаю, говоря вам вернитесь назад; мне ничто не страшно, когда я вспоминаю, что после всех этих унижений, страданий, борьбы, мы с вами уедем куда нибудь, где нас не знают и оставят в покое. Но мы разбиваем жизнь других… Нужно вам сказать, что я получила от Монде письмо, взволновавшее меня до глубины души. Он говорит о Сусанне, о ваших дочерях, спрашивает меня, неужели я не пожалею женщины, заменявшей мне мать и ея детей, которых когда-то называла своими сестренками? “Только вы одна,— пишет он,— еще можете указать Мишелю на его обязанности; воспользуйтесь же своей властью над ним, чтобы вывести его на прямую дорогу, вне которой нет счастья”. Его письмо длинно и несправедливо… Но он прав, может быть, прав даже в том, что так сурово говорит со мной. Господи Боже, если ужь этот человек, любивший моего отца, знавший меня ребенком, так обвиняет меня, что же скажут другие? Все равно, ему незачем было писать мне так жестоко; я бы и без того стала вас молить исполнить ваш долг… Да, мне жаль Сусанны, детей, но главное мне жаль вас, милый, милый друг. Со мной вы не можете быть счастливы, вечное раскаяние стояло бы между нами и отравляло бы нашу жизнь. Конечно, ужасно потерять вас, но еще ужаснее быть вашей и видеть, что вы страдаете, чувствовать, что я причина вашего падения, читать на вашем лице отблески сожаления о прошлом, понимать, что мысленно вы меня упрекаете за то горе, которое держите в тайне! Я не хочу, чтобы моя любовь составила ваше несчастье, и прошу только одного: сохраните в сердце очень нежное воспоминание обо мне, с сожалением думайте о том, чего вам когда-то хотелось и что не могло осуществиться; в воспоминании, под окраской неисполнившагося желания, вы меня будете любить больше, нежели любили бы в действительности. Видите, Мишель, я должна исчезнуть из вашего существования и теперь ужь навсегда. Напишите, что я права, что вы исполните ваш долг, и дайте мне забыть вас… Забвение, конечно, придет со временем или, по крайней мере, мир душевный. Мне кажется, я буду так спокойна, почти счастлива, когда узнаю, что вы примирились с семьей.

Напишите мне еще раз на прощанье и разстанемся. Прощайте, дорогой, прощайте; все же ваша Бланка”.

;Сусанна к ;;Монде.;

“Дорогой друг, все кончено; вслед за моим письмом я сама приеду к вам, вся еще разбитая потрясениями этого последняго дня. Да, я была права, что так боялась его; но действительность оказалась еще ужаснее всех ожиданий. Вы не поверите, сколько страданий, унижений, отчаяния пришлось пережить в эти несколько часов. Вообразите, что вашу судьбу решают люди холодные, как лед, а вы чувствуете, как вас, точно в кошмаре, охватывает страшная пустота и, несмотря на все муки, нужно употреблять остаток сил и воли, чтобы сохранить собственное достоинство, скрыть горе, сдержать готовыя хлынуть рыдания. Да, слезы мне сдавили горло, душили меня; но вместо того, чтобы предаться отчаянию, мне пришлось спокойным голосом, обстоятельно отвечать на вопросы председателя, следователя, адвокатов… О, эти вопросы! Когда я думаю, что у меня нашлось мужество выслушать их я не умереть от горя, мне начинает казаться, что теперь я не та, чем была прежде, точно часть моего существа исчезла куда-то, убита этой последней борьбой… Слишком большую чашу унижений мне пришлось испить и следы отравы на веки подорвали мои силы.