Михаил Кузьмин - Чудесная жизнь Іосифа Бальзамо, графа Каліостро

— Говори! — повторилъ Каліостро еле слышно.

— Мама… мама шьетъ, и сестрида Труда шьетъ. Мама уходитъ, кладетъ шитье, подвигаетъ скамеечку подъ диванъ… сестрица одна… ай, ай! Что это съ сестрицей? Какъ она поблѣднѣла… держитъ руку у сердца. Вотъ опять мама, она цѣлуетъ Труду, помогаетъ ей встать… А вотъ пришелъ Фридрихъ… онъ въ шапкѣ… кладетъ ее на сундукъ… обнимаетъ маму… Труда улыбается… Фридрихъ очень красный…

Ребенокъ умолкъ. Всѣ оставались неподвижио на мѣстахъ, часы тикали. Лицо мальчика перестало быть напряженнымъ, и онъ заснулъ спокойно. Въ двери постучали.

Въ письмѣ г-жи Ховенъ было написано: «Въ семь часовъ я шила съ Гертрудой, потомъ вышла по хозяйству. Вернувшись въ комнату, я увидѣла, что съ дочерью сердечный припадокъ, она была страшно блѣдна и рукою держалась за сердце. Я очень испугалась, стала ее цѣловать, стараясь перевести въ спальню. Тутъ совершенно неожиданно для насъ вошелъ Фридрихъ, который вернулся изъ имѣнія раньше срока, и котораго мы считали за десять верстъ отъ Митавы. Дочери стало легче, такъ что она даже стала улыбаться. Тутъ пришелъ вашъ посланный, и вотъ я пишу».

Медемъ читалъ письмо вслухъ. Не успѣлъ онъ его окончить, какъ Шарлотта черезъ всю комнату бросилась къ

Каліостро, смѣясь и плача стала цѣловать ему руки и колѣни, восклицая словно изступленная:

— Дождались, дождались! О, учитель! Какой счастливый день!

— Милое дитя! — нѣжно сказалъ Каліостро, цѣлуя Шарлотту въ лобъ и поднимая ее съ пола.

Графъ Медемъ почтительно подошелъ къ Каліостро и скаэалъ, наклопяя голову:

— Учитель, простите ли вы нашу недовѣрчивость, наше сомнѣніе? Повѣрьте, только желаніе искренняго разсмотрѣнія и добросовѣстность заставили насъ не сразу раскрыть сердца. Дни лукавы, а враговъ у братьевъ не мало.

Порывъ Шарлотты никого, повидимому не удивилъ. Она была извѣстна, какъ дѣвушка экзальтированная, порывистая и перемѣнчивая. Обладая острымъ, слегка насмѣшливымъ умомъ, прекраснымъ и благороднымъ сердцемъ, дѣтскимъ и мечгательнымъ характеромъ, она пользовалась большимъ вліяніемъ не только въ семейномъ кругу и у митавскихъ масоновъ, но у многихъ людей, даже мало ее знавшихъ, такъ что ея мнѣнія и поступки иногда служили совершенно неожиданными примѣрами. Но въ кружкЪ Медемовъ перемѣны настроеній непостоянной Шарлотты дѣйствовали, можетъ-быть, болѣе, чѣмъ слѣдовало, и отражались неизмѣнно какъ давленіе атмосферы на барометръ, такъ что Каліостро даже самъ не предполагалъ, какую одержалъ побѣду, покоривъ сердце дѣвушки.

Кромѣ того, имѣя черезъ отда большія связи, Анна-Шарлотта ихъ энергично поддерживала, будучи яростной корреспонденткой и, сидя въ Митавѣ, имѣла повости, привязапности, порученія, дѣла, бездѣліе, свѣдѣнія о книгахъ, автографы знаменитостей почти изъ всѣхъ городовъ Германіи, Россіи, Полыии, Франціи и Англіи. Она знала почти всѣ европейскіе языки и была хорошей музыкантшей, играя на фортепьяно, скрипкѣ и арфѣ и обладая пріятнымъ, нѣсколько сухимъ голосомъ.

На слѣдующее утро Лоренцѣ сдѣлали визитъ Шарлотта съ матерью, ея тетка, г-жа Кайзерлингъ и другія дамы ихъ кружка, а скоро графъ и графипя переселились къ Медемамъ, чтобы Каліостро удобнѣе было наставлять своихь новыхъ учениковъ. Пошли весенніе дожди, не позволяя часто выходить изъ дому. Каліостро былъ всецѣло занятъ устройствомъ новой ложи, и даже часть дома Медемовъ передѣлывали спеціально, чтобы можио было собираться и дѣлать опыты ясновидѣнія, точно слѣдуя указаніямъ новаго учителя. Лоренца нѣсколько скучала, хотя и подружилась съ Шарлоттой. Но идеалистическая экзальтированность дѣвицы Медемъ не очень нравилась итальянкѣ и была ей даже непонятпа, такъ что графиня чаще проводила вечера за картами съ пожилыми дамами.

Это было уже въ началѣ апрѣля. Графъ пошелъ погулять по уединенной дорогѣ, рѣдко обсаженной березами и ведущей къ кладбищу. На серединѣ пути было выстроено довольно неуклюжее круглое сооруженіе съ тремя окнами, называвшееся «кладбищенской бесѣдкой», туда никто не заходилъ, такъ какъ оно стоялъ въ сторонѣ и казалось мало привлекательнымъ съ виду. Сюда-то и зашелъ Каліостро не столько отдохнуть, сколько для того, чтобы остановить быстро бѣгущія мысли, которыя рисовали уже ему Петербургъ, куда онъ намѣревался отправиться, дворъ, сѣверную Семирамиду, будущую свою славу, вліяніе и новыя путешествія, новые успѣхи, новые ученики. Каліостро отгонялъ эти мысли, но, когда случалось ему быстро ходить, особенно одному, всегда эти картины, эти мечты приходили ему въ голову. На этотъ разъ графу показалось, что его мѣсто уже занято, такъ какъ изъ бесѣдки раздавались голоса, но оказалось, что внутри никого не было. Каліостро заглянулъ въ окно; оказалось, что по другую сторону зданія, гдѣ былъ пустырь, находилась скамейка, гдѣ теперь сидѣло двое молодыхъ людей, одного изъ которыхъ графъ сейчасъ же узналъ за брата Анны-Шарлотты, молодого Амедея Медемъ, другой ему былъ неизвѣстенъ. Они продолжали разговоръ громко, очевидно не думая, что ихъ кто-нибудь услышитъ, къ тому же зная, что мѣсто очень пустынно.

— Я такъ измучился въ разлукѣ! — говорилъ тотъ, кого графъ не зналъ, — я считалъ не только дни, часы тамъ, вдалекѣ отъ всѣхъ васъ, отъ тебя, отъ ненаглядной Шарлотты… Помнитъ ли она обо мнѣ?

— Она тебя любитъ иопрежнему… но теперь… отецъ вѣдь запретилъ говорить о тебѣ послѣ того, какъ ты поссорился со своимъ батюшкой…

— Съ тѣхъ поръ, какъ разнесся слухъ, что отецъ лишилъ меня наслѣдства и выгналъ изъ дома?

— Зачѣмъ такъ горько говорить? Конечно, отецъ, желая сдѣлать свою дочь счастливой, не можетъ опираться на одни твои чувства.

— А и на капиталъ?

— Не на капиталъ, а на твое положеніе и доброе имя. Сестра и сама могла бы всѣмъ пренебречь, если бы…

— Если бы меня любила?

— Она тебя любитъ, Петръ. Ты не можешь ничего сказать противъ этого. Это вѣрно. Но она не хотѣла огорчать отца. Вообще здѣсь всѣ нротивъ тебя очень возстановлены.

— И это изъ-за дѣтской шалости!

— Изъ-за дѣтской шалости!

Молодые людн помолчали. Потомъ Амедей спросилъ:

— Какъ ты вернулся? Ты помирился съ барономъ, или этотъ пріѣздъ навлечетъ на тебя еще большій гнѣвъ?

Слышно было, что тотъ только вздохнулъ.

— Что же, Петръ, ты не отвѣчаешь, или ты уже не считаешь меня своимъ другомъ?

— Я не измѣнился, я все тотъ же Петръ Биренъ, но я никому бы не посовѣтовалъ уѣзжать на полгода; самыя крѣпкія, самыя священныя привязанности не выдерживаютъ такого срока. О, Лотта!