Nataly - Михаил Абрамович Мильштейн

После разговора с Ильичевым я пошел к начальнику управле­ния кадров полковнику С. Егорову и подтвердил свое заявление. Он тоже отнесся к моему предположению с большим сомнени­ем, но попросил изложить все письменно. Я это сделать отказал­ся. Так или иначе, но мои умозаключения, как оказалось впос­ледствии, спасли меня от ареста. Если бы я тогда не сделал этих заявлений, то наверняка после бегства Гузенко я был бы аресто­ван, осужден и посажен.

Начались поиски сотрудника, который мог бы заменить Гу­зенко, и вскоре в Оттаву было решено отправить лейтенанта Ку­лакова. В то же время мы узнали, что Заботин так и не переселил шифровальщика в свой дом. Вот тогда-то и родилась грозная телеграмма Федора Кузнецова, заменившего Ильичева на посту начальника разведки, телеграмма, которая, вероятно, и подтолк­нула Гузенко к отчаянному шагу.

Мы получили сообщение о бегстве Игоря Гузенко до того, как он попал в руки канадской полиции. А потом посыпался огром­ный поток телеграмм из Канады, США и других стран с описа­нием деталей побега и именами преданных им сотрудников ГРУ. Телеграммы шли отовсюду и от многих лиц - послов, наших ре­зидентов, от корреспондентов советских газет и радио, аккреди­тованных за рубежом.

В управлении воцарилась атмосфера тревожного ожидания. Не только наши секретные агенты, но и многие видные полити­ческие деятели, в том числе и представители зарубежных ком­партий, были вскоре арестованы, дискредитированы, лишились работы, семьи, друзей, будущего.

Управление начали бомбардировать телефонными запросами. Высшие инстанции требовали справок, объяснений, докладов. Меня вызывал то один, то другой начальник. Потребовали и от начальника ГРУ доклада Сталину. Встал главный вопрос: что де­лать с Гузенко?

В управлении существовала специальная секция «Икс», зани­мавшаяся так называемой «активкой». Строго засекреченная, она подчинялась только начальнику ГРУ и занималась многими делами, в том числе актами «мщения» против тех, кто задумал изменить Родине или нарушить взятые на себя обязательства. Впоследствии это отделение было ликвидировано. Подробно­стей деятельности секции «Икс» я не знал. Знал лишь о ее суще­ствовании. Именно этой секции было поручено продумать все возможные способы наказания Гузенко. На разведывательном языке это называлось организовать «свадьбу». Сделать это мож­но было только с разрешения высшей инстанции, чаще всего - самого Сталина. В свое время во главе этой секции стоял чело­век, мало кому известный. Его кличка была «Заика». Фамилии его я и сегодня не знаю.

Сталин потребовал от начальника ГРУ и министра внутрен­них дел Берии подробный доклад и план мероприятий по ликви­дации последствий «канадского дела». Как потом мне рассказы­вал начальник ГРУ, Сталин запретил предпринимать какие-либо действия по уничтожению Гузенко. Он сказал примерно следую­щее: «Не надо этого делать. Народы празднуют Великую Победу над врагом. Война успешно завершена. Все восхищены действи­ями Советского Союза. Что же о нас скажут, если мы пойдем на уничтожение предателя. Поэтому запрещаю принимать какие-либо меры в отношении Гузенко. Надо во всем разобраться и на­значить специальную авторитетную комиссию. Пусть ее возгла­вит Маленков».

Секретным решением Политбюро была создана специальная комиссия в составе Маленкова (председатель), Берии, Абакумо­ва, Кузнецова, Меркулова. Секретарем назначили Момулова, помощника Берии.

Гузенко, разумеется, и не подозревал о таком благоприятном для него решении Сталина. Если бы он об этом знал, то пере­стал бы ощущать почти животный страх, появляясь на публике или выступая по местному телевидению. Теперь, по прошест­вии стольких лет, я задаю себе вопрос: могла бы советская во­енная разведка добраться до Гузенко; несмотря на то, что его постоянно и усиленно охраняли? Анализируя подобные исто­рии и широкие возможности разведки, не исключаю, что рано или поздно акция возмездия против него была бы успешно проведена.

Комиссия Маленкова заседала почти ежедневно с 12 часов и до позднего вечера с кратким перерывом на обед.

Заседания проходили в кабинете Берии на Лубянке. Меня вызвали в первый же день заседания комиссии. С каким чувст­вом я направлялся туда, догадаться нетрудно. Тогда уже все до­статочно хорошо знали о том, что происходило за стенами мрачного и страшного здания на Лубянской площади. Было также известно и о неограниченной власти тех, кто там рабо­тал.

Мне приказали явиться через первый подъезд. Я неоднократ­но бывал в этом здании в Управлении политической разведки, но через первый подъезд никогда не проходил.

Открыв дверь, я сразу почувствовал, что часовых уже извести­ли о моем приходе. Весь пропускной механизм, как всегда, рабо­тал слаженно и безотказно, и меня пропустили, ни о чем не спра­шивая и не говоря ни слова. Не успел я опомниться, как помощ­ник Берии Момулов открыл передо мной дверь в кабинет своего шефа. Войдя, я по-военному отрапортовал: «Полковник Мильштейн явился по вашему приказанию». В комнате царило молча­ние, никто не ответил на мои слова. Я продолжал стоять по стой­ке смирно. Через какое-то время я все-таки решил оглядеться и сориентироваться. Слева от меня в дальнем углу стоял письмен­ный стол, рядом маленький столик с батареей разноцветных те­лефонов. В центре кабинета находился большой прямоугольный стол для совещаний со стульями по обе стороны и председатель­ским креслом во главе стола. В этом кресле сидел Берия, одетый в черный костюм и белую рубашку с галстуком. Он сидел словно китайский богдыхан, вобрав голову в плечи, и пристально глядел на меня через свое зловещее пенсне. Казалось, что это не пенс­не, а какой-то колдовской прибор, через который он просматри­вал тебя насквозь. Справа от него устроился Маленков в серой гимнастерке-толстовке, безучастный, усталый, с серыми мешка­ми под глазами. Странно было видеть такое размещение. Мален­ков - председатель — сидел на углу стола, а Берия занимал ко­мандное место. И мне стало ясно, что здесь царствует всесиль­ный министр внутренних дел - Лаврентий Павлович Берия. И вовсе не случайно комиссия работала именно в его кабинете. По другую сторону стола сидели все остальные члены комиссии, большинство из них - в генеральской форме. Я заметил Кузне­цова. Остальных, одетых в форму сотрудников госбезопасности, я в лицо не знал. Все эти люди смотрели на меня с хмурым и, как мне казалось, враждебным выражением. Потом, уже в процессе допроса, я обратил внимание, какими они становились подобо­страстными, когда к ним обращался Берия.

Затем начался допрос. Мне не предложили присесть, и я про­должал стоять по стойке смирно. Берия хлестал меня вопросами, как кнутом. Все началось с моей поездки в Канаду в 1944 году. Обращался он ко мне исключительно на «ты». Вопросы были приблизительно следующего содержания: «Кому сказал о своих подозрениях?», «Кому еще говорил об этом?», «Почему не при­шел сразу же к нам, на Лубянку?» Берия интересовался, не заявлял ли я о своих подозрениях кому-нибудь в его ведомстве. Я твердо ответил, что ни с кем из его ведомства не встречался, по­лагая, что вполне достаточно информировать свое начальство. Меня в какой-то степени спас Кузнецов, подтвердив, что о сво­их подозрениях я своевременно сообщил начальнику ГРУ и на­чальнику кадров своего управления.