Ника Батхен - Дары Кандары

этакой вот беды. Флигель святого Антония – свежий тюфяк туда, одеяло, бинтов. Я сама его впущу. Ступай!

Беата убежала, отвратительно громко стуча по камням деревянными подошвами. Паола подтянула

чепец, прочла «Отче наш» и, опираясь о койку, с трудом поднялась. Проказы она не боялась – если верить

«Вертограду Целебному» важно было не соприкасаться со зловонными язвами страдальца и не есть из его

посуды. Дождь кончился. Нежный серпик луны выглядывал из-за купола храма, воздух пах мокрой свежей

листвой и цветами… какие цветы в ноябре, мнится, конечно же, кажется с недосыпу. Уверенной рукой

Паола отодвинула тяжёлый засов и вышла за ограду обители. На камне подле дороги и вправду сидел

прокажённый – в колпаке с бубенцами, закрывающем лицо, в балахоне непонятного цвета, с тонким

посохом в обвязанной мокрым бинтом ладони.

– Мир тебе, сын мой. В обители ты получишь приют и кров и подмогу, – привычно произнесла Паола.

– Мир тебе, дочь моя! В мире ты найдёшь смех и счастье и прекрасную жизнь, – прокажённый

откинул с лица капюшон, и Паола увидела белокурого, пышноволосого, пышущего здоровьем юношу с

родинкой у губы. Он был прекрасен и полон света, словно ожившая золотая карнавальная маска.

– Ты явился опять, старый дьявол? Ужели тебе не осточертели эти прогулки?! – с безмятежной

улыбкой Паола отступила на шаг. Она казалась спокойной, только ногти до крови впились в ладони.

– Я надеюсь – вдруг ты передумаешь раньше, чем оставишь земную юдоль. Или же, наконец,

соскучишься в этих стенах, – изящной ладонью юноша указал на монастырь, отставленный мизинчик

украшало кольцо с ярким сапфиром, – грязь, кровь, крики и никакого веселья, Пьетра!

Паола вздрогнула.

– Пьетра, ласточка, легконожка, радость моя! Тысячи тысяч танцевали на площадях и собирали в

бубны гроши, тысячи тысяч пачкали гримом щёки и рядились в пёстрые тряпки, но подобной тебе не

случалось с тех пор, как первый актёр примерил первую маску! Пьетра…

– Паола. Сестра Паола. По деревням уже шепчут «Святая Паола» – но твой лживый язык не сможет

это произнести, бес Леонард. Во имя Отца и Сына…

– Оставь попам эти штучки, Пьетра, – губы юноши изогнулись капризно – ты же знаешь, что

достаточно сказать «уходи» и я исчезну, как истинный рыцарь, покорный и взмаху ресниц своей Донны. Как

дальше?

– Услышав соловья в роще, я вспомню о чудном голосе моей Донны. Увидев зелёный луг, пожелаю,

чтобы Донна смогла отдохнуть на нежнейшем ложе. Касаясь губами потёртой кожаной фляги, подумаю, что

однажды Донна соизволила напиться из неё – и память о поцелуе будет такой же сладкой, как и сам

поцелуй, – словно против воли Паола произносила давно забытые фразы.

– Мой возлюбленный – сокол в апрельском небе, нет быстрее его. Мой возлюбленный – пламя, рядом

с ним я не мёрзну и в январе. Мой возлюбленный так прекрасен, я гляжу на него и не замечаю солнце, –

голос юноши стал вдруг высоким, женским…

Паоле почудилась слитная песня флейты и барабана. Старик Панталоне выкрикивает – «Спешите

увидеть, вы такого не видели никогда!». От трико Арлекина пахнет потом и смехом. Пёс Арто скребёт лапой

ненавистную юбочку. Обезьянка Жужу подкрадывается к кувшину – если не отследить, то к концу

представления эта мартышка налижется, словно заправский пьяница. У Кормилицы красные щёки и след

поцелуя на шее. А за занавесом, в первом ряду ярмарочной толпы – сияющее лицо юноши с родинкой у

верхней губы.

– Ты бессмертен, бес Леонард.

Юноша грациозно поднялся – вместо страшного балахона на нём оказались парчовый камзол, белые

панталоны и расшитые туфли с пряжками.

– Конечно, радость моя. Я живу столько лет, что твоей очаровательной головёнке невозможно даже

представить это число. Я привык и уже не скучаю.

– Ты бессмертен. А мы – нет. Ты хотел вытащить из тюрьмы своего Эмиля, порочного злого

мальчишку. Мы пошли за тобой, как один, вся труппа – разве можно отказать благородному, щедрому и

весёлому духу праздника Карнавала? Мы сыграли со смертью и выиграли, помнишь? А наутро в балаганчик

явилась стража. Знаешь, что такое тюрьма Святого Престола, ты, бес? – Паола судорожно вздохнула, –

Эмиля ты спас. И меня уволок за шкирку с костра. Остальные – все, все!!!

– Ты ревнуешь меня к этому сорванцу, Пьетра? Оставь, никто не может с тобой сравниться, –

Леонард осторожно сел рядом с плачущей Паолой, сдвинул чепец, начал гладить седые волосы. Удивлённая

луна наблюдала, как под чуткими пальцами старое серебро превращается в бесстыже яркую медь. Леонард

коснулся лица монахини – и кожа разгладилась, розовея, словно свежий цветок… Звон колокола заставил

беса отпрянуть. Паола вскочила, её трясло.

– Изыди, дьявол, убирайся к себе в преисподнюю!

– Когда Фьяметта насыпала жгучий перец в твой грим, ты ругалась куда изящней, – тонкий стан

Леонарда изогнулся в шутливом поклоне, – трижды ты звала меня, и я приходил. Теперь я волен трижды

позвать тебя. Третий счастливый. Смотри!

На ладони у Леонарда лежала роза. Бутафорская, тряпочная красная роза – сколько поколений

Коломбин надевало её, играя фарсы дель арте? Беглянке из женского монастыря, хулиганке и безобразнице

Пьетре было почти семнадцать, когда она в первый раз закрепила цветок в кудрях. Целую жизнь, полную

солнца, аплодисментов и поцелуев, она выходила на булыжники и подмостки, выходила всегда босиком. И

играла…

Паола вцепилась в пыльную розу, словно роженица в младенца. Леонард рассмеялся – звонко, будто

бы хрустальные шарики сыпались по серебряной крыше.

– Приколи её к волосам радость моя, но прежде уколи палец шипом. И останешься рядом со мной –

вечной спутницей, вечной актрисой бессмертного карнавала. Пока солнце не коснётся лучом часовни, у тебя

есть время подумать, решай. Я…

– Не надо, Леонард. Правду ты говоришь или лжёшь – есть слова, с которыми не играют даже в

театре. Я подумаю до рассвета, у меня ведь ещё есть время? – протянув руку, Паола легко погладила

бархатистую, словно персик, щеку беса.

– Ту улыбаешься так же как прежде, годы не властны над истинной красотой, радость моя. И знай –

что бы ты ни выбрала – ты лучше всех. Клянусь звездой балаганщиков и глупцов – такой актрисы я не

встречал и не встречу, помнишь – ты вставала с колен и говорила «Чудо…» и зрители верили, будто твой

Арлекин и в самом деле воскрес.

– Льстец. Ступай! Слава богу мои невесты даже не представляют, с кем я веду беседу.

– Это был бы чудесный фарс – монахини пользуют сирых и страждущих, а настоятельница в это

время целуется с чёртом.