Ника Батхен - Дары Кандары

спине мужа. Торговка сказками стала обычной женщиной и уверенно правила плывущей к закату лодкой.

Но однажды муж нашел в спальне мешочек из зеленого бархата. И, конечно же, дернул за шелковый кончик

голубой ленты.

…Ты увидишь молчаливую Грету ближе к закату, на рыночной площади, подле старого тополя. Днем

она торопливо снует по городу, птичьим взглядом обшаривает мостовые и пыльные лавочки, сидит на

отмели под мостом и ни с кем не беседует. А ввечеру расстилает свой ветхий ковер, ставит полог на

бамбуковых палках, зажигает четыре свечи, расставляет шкатулки и садится подле огня, скрестив ноги.

Безмятежная Грета перебирает камушки и монетки, вяжет узлы из разноцветных нитей, складывает

журавликов из пожелтевшей бумаги и цветы из бесчисленных лоскутков. Сказки прячутся в складках

тяжелых юбок, таятся в резных сундучках, играют искрами на осколках давно разбитых зеркал. Выбирай – и

Грета скажет. Да. Или нет. Или может быть – сказок много, и твоя среди них тоже есть.

Тряпочная сказка

Платье было великолепно. Белоснежное, новенькое, «с иголочки», с пышной юбкой, украшенной

брабантскими кружевами, с тугим лифом, расшитым золотом, с ажурными рукавами. Ничего прекраснее

просто нельзя было вообразить. Немножко чванясь, платье думало про себя, что и принцесса, пожалуй, не

постеснялась бы пойти к алтарю в таком наряде. Оно висело в огромном, пахнущем нафталином шкафу,

между траурным роброном черного атласа и лиловой кокетливой амазонкой. Позади были примерки, возня

портних, иголочки и булавочки, счастливый смех милой невесты и восторги её подруг. Сегодня утром,

только лишь рассветет, платье достанут из шкафа и впервые наденут по-настоящему. Они поедут венчаться

в собор Сен-Жерве, через весь Париж. Будет музыка и цветы и горсти белого риса – только бы не

испачкаться! А потом – бал, чудный бал...

– Зря мечтаешь! – фыркнул черный роброн и насмешливо колыхнул юбкой. – Свадебные наряды как

бабочки – утром надел, вечером снял. И больше оно никому не нужно. Тебя отнесут на чердак, дорогуша, на

пыльный гадкий чердак. И голодные крысы вмиг объедят всю твою красоту, и кружева и золото. Останется

только тряпка, да тряпка! Так и знай!!

– Фи, как некуртуазно! – брезгливо дернула плечиком амазонка. – И не стыдно пугать новенькое! Его

ещё могут перекрасить в милый цвет, хотя бы бедра испуганной нимфы или пепла увядшей розы. Или

пустить на подушки в гостиной – белые пуфики это так стильно!

– Может оно и к лучшему, – пробурчал из глубины ветхий синий капот. – Чем дряхлеть потихоньку

на вешалке, пугаться детей и моли, дрожать из-за каждого пятнышка – раз и съели.

– Как вам не стыдно! – вмешалось, наконец, величавое бальное платье, отделанное жемчугами. – Что

за низкие вкусы, что за вульгарные манеры – можно подумать мы живем не у светской дамы самого

высокого происхождения, а в дешевом гардеробе певички из Фоли-Бержер! Прекратите немедленно!

Свадебное платье так и обвисло. Вся радость испарилась, красота померкла, даже вышивка золотом

потускнела. Представились крысы – оно видело их у портнихи – мерзкие крысы с усатыми мордочками и

скверными, голыми хвостами, шлепающими по половицам. Вот они, цепляясь проворными лапками,

поднимаются по подолу, въедаются в кружева, перегрызают нити… Платье ахнуло и промолчало до самого

рассвета, не слушая увещеваний.

Едва солнце наполнило комнату, двери шкафа с грохотом распахнулись. Свадебное платье грубо

сорвали с вешалки, вытащили наружу и стали топтать ногами, не жалея ни вышивок ни кружев. Красавица

невеста визжала, что никогда не любила этого оборванца, пусть господь пошлет ему импотенцию, чуму и

холеру, пусть у него выпадут все зубы и останется лишь один – для боли, пусть очередь его кредиторов

протянется от бульвара Капуцинок до Сен-Жермен и у каждого в руке будет большая палка! Дружным

хором причитали мать и сестры покинутой, бранился отец, рыдали слуги. Казалось, хаос продлится вечно.

Наконец невесту успокоили и увели обедать, а опозоренный наряд затолкали в шкаф, чтобы вечером снова

безжалостно вытащить.

Кое-как свернутое его понесли вверх, по узкой и темной лестнице. Зловеще скрипнула дверь, запахло

пылью и плесенью. Платье бросили на старинный резной стул с вытертым сиденьем, не позаботившись

даже поднять с пола белый подол. Скрежетнул засов. Всё.

Платье не умело плакать, и не в силах было сопротивляться. Что оно может – ломать рукава, шуршать

бантами, волноваться легкими кружевами? Судьба его решена, жизнь кончена. Оставалось дождаться крыс.

Часы тянулись томительно долго, с улицы доносился шум экипажей, крики разносчиков, перебранка

прислуги. Наконец, настал вечер. Загорелись тусклые фонари, заспешили в театры нарядные дамы и

прифранченные кавалеры. Подумать только – бал бы уже начался… А оно прозябает здесь, среди старой

мебели, рухляди и тряпья.

– Что, не нравится? – раздался пронзительный голосок.

Ах! Крыса! Перепуганное платье изо всех сил скомкалось на стуле, подобрав повыше юбки и

кружева.

– Время уносит все; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу, как

говаривал старик Платон. Вы, случайно, не читали Платона? А я вот, знаете ли, водил близкое знакомство –

корешок переплета, правда, был жестковат…

Читать платье не умело, и разговаривать не хотело. Но философствующему крысу это не помешало –

устроившись поудобней на расшитой подушке для ног, он продолжил вещать, в задумчивости покусывая

собственный хвост.

– Кажется, я нашел достойного собеседника. Платон мне друг, но и истина порой обходится не

дороже сырной корочки в сытый день. Да не пугайтесь так, не дрожите вашими глупыми бантами! Пока мне

интересно беседовать, никто вас не съест, даже лапкой не тронет!

Страх ослаб, а затем и совсем исчез. Под неумолчный писк серого ценителя античной мудрости

платье тихонечко задремало. Так и пошло – дни тянулись за днями, недели за неделями, на чердаке

становилось то теплее, то холоднее, изредка с чердака капало и тогда прибегали служанки с тазами, иногда

снизу заносили очередную ненужную рухлядь. Однажды платье увидело и вредный черный роброн, но

разговаривать с ним не стало. Время шло, крыс старел, толстел и хромал, потом его место занял столь же

просветленный сын, затем внук – тот любил поваляться на пыльном кружеве, декламируя волнительные

рондели…

А потом появились поденщицы в белых косынках и аккуратных передниках. Окна раскрыли настежь,

старые вещи стали вытаскивать прочь – дом продали, рухлядь отправили на помойку. К пыльной ткани