Лёша Белкин - Человечище!

лицами: им, конечно же, плевать на судьбу этой женщины да и вообще на все, они

целиком и полностью поглощены собственными натурами. Возможно, здесь мы в чем-то

похожи, но…

Но они забывают, что их натура – ничто, потому как истинно высшее существо

находится не там, на улице, но здесь, у окна – с биноклем в руках, и словно бог наблюдает

за грустными картинами жизни своих уродливых чад.

Вот еще одно доказательство вашего ничтожества. И еще один козырь в моей колоде.

Будущее не за вами, за мной. Но вам это неизвестно. Пока.

Я убираю бинокль от глаз и отхожу от окна. Кладу его на тумбочку, стоящую у

изголовья моей кровати, над которой висит большое зеркало в раме из красного дерева.

Развязываю тесемки халата, и он падает у моих ног. Я остаюсь в своей божественной

наготе.

Я подхожу к антикварному комоду с большим зеркалом, способным отразить черты

вашего величественного героя, и строгим взглядом окидываю свою наружность.

Прекрасно! То, что я вижу, прекрасно, абсолютно!

В зеркале – мужчина тридцати с небольшим лет с правильной формой черепа, черными

курчавыми волосами и античным лицом. У него стройное тело, покрытое крепкими

мускулами, на котором почти нет волос, разве что на лобке, его руки и ноги прекрасны, как могут быть прекрасны руки и ноги атлета. Его отражение лучится в зеркальной

бездне, как будто зеркало посылает из своих глубин мощный поток энергии, который

способен сокрушать стены.

Я замечаю, что хоть и брился только вчера, на лице проступила небольшая щетина. Я

иду в ванную, не одеваясь, нагишом. Я беру бритву, наношу пену и плавными

движениями выравниваю контуры своего лица, словно старательный мастер, который

доводит свое детище до совершенства последними мазками.

Внезапно проступает кровь. Я порезался. Кровь смешивается с пеной для бритья, образуя

розовую субстанцию. Я беру полотенце и тщательно стираю ее с лица. Кровь не

останавливается и тонкой струйкой скользит по подбородку. Несколько капель срываются

и падают на поверхность раковины, расплываясь причудливыми рисунками в духе

абстракционизма. Я нахожу это забавным.

Я беру бритвенный станок, аккуратно вынимаю лезвие и делаю неглубокий надрез на

груди. На коже образуется красная полоска с рваными краями, которая тут же заполняется

кровью. Кровь струится по груди вниз к животу, я размазываю ее плавными движениями.

Вскоре все мое тело в моей же крови. В крови бога.

Это заставляет меня вспомнить случай из детства. Уже тогда я был особенным ребенком.

Я был единственным чадом в семье, и родители долгое время хотели видеть меня

девочкой, что немного смущало меня, но та нежность, с которой все это делалось,

побеждала всякое смущение. Кроме того, я прекрасно выглядел в ситцевом платьице, в

чепчике и длинных розовых гольфах. Я был любимцем огромного количества моих теток, которым был препоручен и которые переодевали меня по десять раз на дню во

всевозможные чудесные наряды, а я вытанцовывал перед ними с грацией ангела.

Еще мне нравился мой ночной горшок, который представлялся мне волшебным сосудом

из сказки и на котором я мог сидеть часами. Опорожнившись, я слезал с горшка, напевая

какую-нибудь песенку из мультфильма, и опускался на колени перед горшком. Это было

похоже на молитву. Я смотрел на свои какашки, и они казались мне совершенными, в них

было какое-то волшебство, а иными они и не могли быть, раз горшок был волшебным. Я

обнюхивал их и брал в руки, если, конечно, у меня не было поноса, и, пока никто не

видит, играл с ними, как обычные дети играют с плюшевыми медвежатами или куклами.

Они были частью меня, частью ангела.

Однажды ко мне приехал двоюродный брат, который был на год старше меня. Мне было

года три. Наши горшки стояли рядом. Мы сидели с ним и какали, потом я слез с горшка и

стал совершать свой ритуал. Он спросил меня, что я делаю. Я ответил, что мои какашки

живые. Он рассмеялся и сказал, что они не могут быть живыми, потому что у них нет

души. Тогда я взял одну какашку и съел, желая показать, что они образуют со мной одно

целое, а у меня-то душа есть, значит и у них – тоже. Брат не досмотрел эту сцену, потому

что его затошнило. Я решил, что у его какашек действительно нет души, после чего стал

сомневаться в том, а есть ли она у него самого.

Я рассмеялся. Воспоминание о детстве было приятно. Я обмакнул палец в кровь и

лизнул. Кровь была солоноватой на вкус. Если христиане вкушают тела Христова, почему

совершенное существо не может вкусить собственного тела?

Потом я вытер кровь и обработал раны раствором йода. Кровотечение остановилось. Я

еще раз оглядел свое лицо и, найдя его совершенно гладким, вышел из ванной комнаты.

Моя квартира была целиком обставлена зеркалами. Зеркальным был потолок, зеркала

висели на стенах, на каждой тумбочке лежало по одному маленькому зеркалу, как в

женских косметичках, даже настенные часы были с зеркальных циферблатом. Все они

показывали мне самого себя. Все они впитывали в себя изображение божества и, не имея

сил оставить его себе, отдавали назад. Бог не мог принадлежать им. Бог не мог

принадлежать никому кроме самого себя.

Я оделся. У меня было несколько дорогих костюмов, и я одел один из них. Я планировал

прогуляться. Побыть немного среди низших существ. Дать им шанс увидеть божество и

пасть к его ногам от стыда за собственное уродство и убожество.

Я повязал галстук перед зеркалом, в который раз отмечая свою красоту и изящество.

Зеркала любили меня, им нравилось отражать совершенство. Будучи беспристрастными

судьями, они обожали судить богов, не людей. Я обдал себя одеколоном, хотя мой запах

был идеален, я это знал. Так, маленький штришок к великому полотну.

Часы показывали начало восьмого. Вечернее солнце заглянуло в окно и заиграло в

зеркалах тусклыми бликами, пораженное безукоризненным видом их хозяина. На улице

вдалеке прогрохотал трамвай. Я взял с тумбочки пачку сигарет и закурил.

Выпуская ровные струйки дыма, я продефилировал перед зеркалами, любуясь своим

видом. Это было чистое эстетическое чувство, какое в человеке может пробудить разве

что созерцание только что распустившихся цветов. Это был апогей художественного

совершенства, которого достигает в экстазе великий живописец, создавший гениальное

произведение.

Докурив, я затушил сигарету в хрустальной пепельнице и вышел из дома. Мои зеркала

вмиг стали тусклыми, погрустнев оттого, что некоторое время им придется отражать

только самих себя. Ничего, я еще вернусь к вам, мои дорогие!