Лёша Белкин - Человечище!

Вдоль тротуара были разбиты грязные, неухоженные клумбы. Цветы на них росли

безнадежно весенние и соответствующе прекрасные: черные и вонючие, словно фекалии.

Только-только закончился дождь. На асфальте поблескивали лужи блевотины – остатки

обильного зимнего ливня. Хорошо было в этот ранний вечерний час и дышалось вольно, до боли в груди и туберкулезного, истерично-заливистого кашля. Семен и кашлял от

радости и сплевывал плотными сгустками крови вперемешку с мокротой.

Людей попадалось мало, а те, что попадались, большинством своим шли на

четвереньках, лаяли, плевали. Один мужчина помочился на фонарный столб и с гордым

видом побежал через дорогу. Интеллигент, видимо.

Другой подошел к тому же столбу, понюхал и пошел своей дорогой. Этому что-то не

нравилось. Здесь вообще много было таких, кому что-то да не нравилось. Но все были

чрезвычайно счастливы, все исключительно радовались жизни, а если уж смерть заставала

их по дороге ли домой, в общественном ли туалете или же на работе – гордо предавались

ей, как рождению. Такова была сансара нелепости – цепочка превращений, замыкавшая

жизненный цикл.

Мимо проехал троллейбус, с его загнутых назад рогов свисали оборванные провода.

Троллейбус ехал по тротуару. Троллейбус обрызгал Семена.

Семен поежился, улыбнулся и глянул в сумку: цела ли банка со скверной. Банка была

цела. Эх, хорошая скверна, лучшей перегонки, такую даже дарить жалко. Ладно, чтобы не

очень обидно было, Семен аккуратно снял капроновую крышку и плюнул в скверну. Хоть

чуть-чуть на душе легче стало.

И Семен пошел дальше. Мимо катили консервные банки, сплющенные и не очень,

набитые жирными тушками щук и окуней да тощими, худосочными пескарями. Щуки

ехали хищно, брызгая грязью, стервозно и неистово сигналя; пескари вели свои банки

аккуратно, по самому краю, как будто стесняясь ехать по дороге.

Над Семеном висели мухи. Чуяли скверну. Семен тоже чуял. Мух. От них пахло. От

всего вокруг пахло. Пахло плесенью.

И Семену снова показалось, что все, абсолютно все вокруг него кем-то придумано,

нафантазировано – словно больное воображение сумасшедшего художника обрисовало

неясные контуры нелепого, тошнотворного мира. Все, все, все кругом было больным, разлагающимся: гноящиеся язвы, грязные бинты.

«Нет!» – сказал себе Семен. – «Так мне кажется!»

Просто очень не хотелось отдавать скверну. В конце концов, можно было полакомиться

самому. И Семен только собрался повернуть, как тут же понял, что уже пришел.

Дом был не очень высок – всего сто пятьдесят три этажа наставленных друг на друга

бетонных блоков и плит, каменных мешков, металлических перегородок, вентиляционных

коробов, пластиковых труб и стекол.

Лифт, конечно, тоже не работал. Хорошо хоть подниматься не на последний этаж, а

всего лишь на сто двадцать четвертый. Но Семен уже слышал радостные вопли наверху, он уже чуял жареных уток на столе, салат оливье и креветок на белых блюдах. Семен

взобрался по лестнице со скоростью курьерской черепахи.

Надо сказать, Семен был наблюдательным. Еще в детстве он умело подмечал мелкие

подробности и детали окружавшего его мира, с детальным интересом бывалого

часовщика копался в тяжком и неисправном механизме мироздания. Родители хвалили его

за наблюдательность, Семену же она, в сущности, была не нужна. Да и кто, собственно

говоря, полностью использует заложенные в него возможности?

Но с годами способность Семена замечать всевозможные мелочи только усиливалась;

пробегая по лестнице, он увидел грязную, заплеванную, казалось, тысячью глоток стену.

Она, серая, безликая, корчилась в безысходном экстазе своего бетонного существования.

Ко всему стена была исписана: мелкие и крупные буквы лезли друг на друга,

расплывались в грязной, исковерканной улыбке. Десятки имен и названий мешались

здесь, как песчинки, намываемые курчавой волной морского залива.

Но одна надпись, не очень крупная, но и не мелкая, выдавалась из всех остальных, ибо

написана была красной краской или даже, может быть, кровью. Так предположил Семен.

Ему не пришло в голову, что на увековечение гениальной мысли, заключенной в этой

надписи, ушел бы литр, а то и больше крови. Надпись же гласила: «Жизнь – лишь то, что

нам кажется».

Простейшая мысль, глупая, можно сказать, мыслишка – однако она заставила Семена

чуть задержаться на лестнице. Перечитать надпись снова. И только потом, в глубочайшей

задумчивости, продолжить подъем. Конечно, он никогда не задавался таким вопросом, ничего подобного не проносилось в его голове. Как так – кажется? Что за бред? Не может

казаться, все это есть на самом деле! Или нет?.. Но он же сам видел эти цветы на

смердящих лужайках, автобусы, нервно сигналящие непрерывным прохожим, а скверна, скверна-то была, настоящая причем!

Словно желая убедиться, что скверна на месте, здесь, с ним, и в действительности

существует, Семен вытащил банку из обтрепанной своей сумки, дрожащими пальцами

снял крышку и машинально глотнул.

И ему расхотелось идти на день рождения. В конце концов, праздник он мог теперь

устроить себе и сам. Но в этот самый момент первого, ненадежного еще колебания

Семена позвали – оказывается, он уже давно поднялся на нужный ему этаж. И Семену

ничего не оставалось, как войти в открытую специально для него дверь. Хорошо хоть

никто не видел, как он пригубил из банки, долженствующей стать подарком.

А затем были долгие и обременительные приветствия, состоявшие из обязательного

кивка головой тому или иному типу, с которым Семен мог быть даже и вовсе незнаком. В

коридоре он случайно обронил ту фразу из подъезда: «Жизнь – лишь то, что нам

кажется». Его переспросили: «Чего?!», и он повторил. Второй раз переспрашивать не

стали, но лишь глухо и неодобрительно пожали плечами.

Дальше было веселье: натужно ревел динамик музыкального центра, осипший от

собственного крика, жужжащий жутким, нечеловеческим воплем воспаленного

электрического горла. Электроника и механика сдавали под напором навязчивого желания

выкричаться.

Скверна была повсюду – надо сказать, имениннику и без Семенова подарка уже

подарили почти целую цистерну в общей сложности. Все гости, все без исключения

подарили скверну; если призадуматься, то ничего необычного в этом не было: Семену

тоже на день рождения подарили скверну. Да и, собственно говоря, сегодняшняя скверна

из его банки была остатками той, подарочной, оставшейся в загашнике с прошлого дня

рождения. Так вот.

Конечно, много говорили. Спрашивали: «Как ты? Как жизнь?» и проч. и проч. Понятно, Семен отвечал. Радовались, когда узнавали, что у Семена на днях хулиганы перерезали