Лёша Белкин - Человечище!

все провода в электрощите, обесточив его квартиру, и грустно так вздыхали, когда Семен

гордо возвестил, что, может быть, скоро получит повышение на службе. (Правда, он

утаил, что для этого надо было, чтобы старый начальник, как минимум смертельно

заболел, его преемника сбила машина, а чахоточный старикашка из главной конторы

подписал нужную бумажку. Ну, да это все было, пожалуй, и не таким сложным

препятствием для карьеры Семена.)

Потом, наконец, разлили скверну по бокалам и провозгласили тост, который, впрочем, сквозь истошный крик музыкального динамика так и не прорвался к напряженным ушным

раковинам гостей. Хрен с ним – главное, что потом стали пить скверну. (Когда ее

разливали по бокалам, Семен успел приметить краем глаза, что на дне последних

присутствовал огромный слой зеленоватой, по всей видимости, трехгодичной плесени.

Это было прекрасно. Даже более, чем прекрасно.)

Гости все быстро захмелели. Но этого было, конечно, мало. Нужно было пить до

безумия. Два поцелуя нирваны – хо-хо-хо!!! Мурашки до пяток бежали от предвкушения.

Глоток, горький такой, продолговатый. Хорошо! Пам-пам-парам. Приятно пить скверну

хорошей выдержки: настоянную на человеческих экскрементах, испражнениях крупного

рогатого скота, блевотине престарелых алкоголиков – душа поет, конечно. Песни поет.

Хрипит гимны скверне.

Великолепно, когда есть праздники. Еще лучше, когда их много (а вы что подумали, будто я хочу сказать, мол, лучше, когда их вовсе нет? Шутит-т-ть изволите-с, да?).

Сентиментально, но искренне. Семен чувствовал, что дамы к нему неравнодушны.

Особенно – толстая, ядреная, сиськастая тетка в платье из кожзаменителя. Так и

поглядывала на него розовым, налитым радушием глазком. Не-не – Семену-то она не

нравилась, но приятно было быть объектом хоть чьего-то внимания.

Грела изнутри скверна. В голове было легко и весело. Пахло помойкой в голове (тьфу

ты, хотел написать во рту!). И вообще – было удобоваримо. То есть четырехгранно. Хотя

нет, не четырехгранно, а безвозвратно похмельно ураганно беспричинно ужасно безумно.

Или… Ладно, было в целом ничего.

Гадко было… Безымянно. И конечно. В смысле не настолько… Но достаточно!

У Семена поплыло пред глазами, а мысли приобрели ту непривычную легкость, которую

он не помнил со времен далекого детства. Да, детство было самым интересным периодом

биографии Семена. Было тепло и вовсе не ветрено. Было что надо.

Семен шел по улице с мамой, а навстречу шли пешеходы. Дяденька не то с гайморитом, не то с геморроем. И тетенька, и снова дяденька. Люди ходили строем и вперемешку.

Даже в шахматном порядке ходили. Еще с ума сходили. Но это уже мимо Семена. Семену

же, как упоминалось, было тепло и вовсе не ветрено. Ну, может, самую малость. Но

только самую-самую.

Идет Семен гордый, в новых ботинках на два размера больше. Ботинки ему только

купили, они пахнут кожей и дегтем. (Через два дня непрерывной носки они будут пахнуть

собачьими экскрементами, которые Семен в огромных количествах соберет на свои

подошвы.) А пока хорошо. Семен долизывает палочку от мороженого-эскимо. Вкусно-о-

о!!!

А потом вдруг захотелось писать. И мама повела Семена в женский туалет. Потому что

папы не было, а заходить в мужской туалет сама мама стеснялась. И в женском туалете

Семен увидел огромных размеров тетю с непривычно большим сральником, которым она

садилась на ужасно смердящее, засиженное мухами очко. Семен потом очень долго

недоумевал: на что может быть такая здоровенная жопа? Ну, ладно там небольшой,

упругий, словно сырая резина, комплект из двух ягодиц. Но не полупудовое же,

расплывшееся в вечной улыбке жировое пятно бесформенного сральника. Семен потом

хотел спросить об этом у мамы, но постеснялся. Так и остался он на всю жизнь с этим

вопросом – и ответ на него никак не мог получить. По сути, он даже зациклился на этом

сральнике. Помешался в какой-то степени. И, может быть, даже его личная жизнь не

сложилась из-за огромной тетиной жопы, мельком увиденной в изгаженном, заваленном

людскими испражнениями до самой прохудившейся крыши общественном клозете.

Да, Семена понесло. То ли от скверны, то ли от напряженного, похотливого взгляда

сидящей напротив толстой женщины. Захотелось вдруг поговорить. О чем-нибудь. Можно

даже ни о чем. И он заговорил.

Все недоуменно посмотрели на него. Семен говорил абсурд. Непонятный коктейль из

странных слов, выдуманных им еще в младенческом возрасте, когда иначе он говорить и

не мог.

Словно шаманские заклинания звучали предложения, извергаемые Семеном на свет из

глубин его помутневшего от скверны сознания. Что-то внутри повернулось не туда… Но

думать об этом было уже слишком поздно, да и незачем. Кому пришло бы в голову, что

человека, изъеденного комплексами и непрерывной рефлексией, словно вездесущими

глистами, просто рвало, рвало нечеловечески от желания выговориться. Хотелось видеть

понимание в глазах собеседников. Но Семен видел лишь недоумение, вскоре сменившееся

некоторым отвращением и отрешенностью. Он исчез для них. Йо-хо-хо!

Да и только что… От обиды Семен чуть не заплакал. Но сдержался и стал слушать.

Тишину. Назойливый гул потревоженной стаи подвыпивших скверны людей.

А говорили ни о чем. Говорили просто так. (Разве я уже об этом не писал?) Жужжали

злые пчелы изгаженного, испоганенного улья. Зачем? Оттого, видимо, что сложно было

молчать, когда назойливые мысли просились из дурной башки на волю. Мыслям хотелось

погулять. Отпускали.

Семен снова начал вспоминать детство. Давным-давно забытое, затекшее мутной

маслянистой пленкой светлое пятно где-то на дне его так и не окрепшего сознания. Что-то

вроде дежавю.

А кто-то кричал про колбасу. Про жирную, вареную колбасу. Про то, как ее было много

некогда и как мало стало теперь. И куда только уплыла колбаса?.. Куда? (Вот и я не знаю, куда).

Семен улыбнулся. Он знал, куда уплыла колбаса. В страну игрушек. Он всегда жил в ней

каким-то задним, оберточным сознанием. Подкоркой он жил в стране игрушек и жирной, вареной колбасы. Не тут – там! Далеко-далеко, где было светло.

На глаза навернулась слеза. Толстая дама напротив укоризненно посмотрела на Семена.

Мол, зачем плакать – без твоих слез тошно. Как будто она хоть что-нибудь знала о стране

игрушек и жирной, вареной колбасы. Ничего она не знала! Не могла знать. А Семен знал.

Поэтому и плакал.

Не, ну плакал он, конечно, не один. Старичок в пенсне, носки которого, к слову сказать, не очень хорошо попахивали, тоже заплакал. Странно даже – отчего? Его кто-то обидел.