Иван Сабило - Крупным планом (Роман-дневник). 2007.

Да, разумно этическое правило: «О мёртвых - либо хорошо, либо ничего». Но перед правдой все равны. А правда о Ельцине такова, что уже через год даже его сторонники постесняются произносить это имя.

Позвонили из Постоянного комитета Союзного Государства - назначают встречу с Гос. секретарём Павлом Павловичем Бородиным для обсуждения во­проса о 50-томном российско-белорусском издании. Ого, это уже кое-что! Зна­чит, не дремлют чиновники. Стараются поддержать то хорошее, что намечается в культуре. Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

26 апреля. В МСПС - вечер памяти, посвященный народному поэту Кал­мыкии, Герою Социалистического Труда Давиду Никитичу Кугультинову. Мне поручено быть ведущим. Если бы он был жив, то ему уже исполнилось бы 85. Но в июне прошлого года его не стало...

С ним я дважды встречался: первый раз - в конце 80-х, в Ленинграде, куда он приезжал в составе небольшой писательской группы. Выступал с трибуны Дома писателя. Оратор он отменный. Рассказывал о своей жизни: как раскулачивали его родителей, как с детства писал стихи, как восемнадцатилетним пареньком его приняли в Союз писателей, как в девятнадцать пошёл на фронт, а в двадцать два попал в ГУЛаг, где еле выжил, и только через 13 лет вернулся в родную Калмы­кию.

Сидящий в соседнем кресле Виктор Конецкий иногда поворачивал ко мне го­лову и говорил:

- Этот не врёт, но и заговорил лишь теперь, когда всем позволили языки раз­вязать. А раньше молчал и стал Героем.

Не помню, что ещё говорил тогда Давид Никитич, но помню, что говорил беззлобно, желая не поразить слушателей, а только представить им свою жизнь такою, какою она была. Но и с пониманием всей той жуткой несправедливости, какую он пережил в молодые годы.

Когда подошёл к концу вечер в Доме писателя, мы с Конецким стали спускать­ся в кафе, но тут нас догнал руководитель Ленинградской писательской организа­ции Анатолий Чепуров и обратился ко мне:

- Иван Иванович, кажется, вы живёте недалеко от места дуэли Пушкина с Дан­тесом?

- Да, в Приморском районе, рядом со станцией метро «Пионерская».

- Тут вот какое дело, наш знатный гость Давид Кугультинов хочет посетить это место, он там ещё не был. Не составите ли вы ему компанию? Покажете, по­знакомитесь.

- Машину дашь? - спросил Конецкий.

- Конечно, стоит у входа.

- Тогда и я поеду, они меня на Петроградской высадят.

- Вот и хорошо, - обрадовался Чепуров. - Я сейчас.

Через несколько минут Давид Никитич и Анатолий Николаевич спустились к нам. Мы вышли из Дома, сели втроём в чёрную «Волгу». Давид Никитич на переднем сиденье, рядом с водителем, а мы с Конецким сзади. Виктор тут же стал задавать ему вопросы, но тот либо устал после своего яркого выступления, либо вопросы оказались ему не совсем по душе - про ГУЛаг, про порядки в нём, про характеры зэков, так что только сдержанно отвечал:

- Ничего такого, как везде... разные были: и политические, и уголовники, и просто дураки, которых загнал в ГУЛаг язык. Но работали много, и это спасало.

У Дворца культуры Ленсовета Конецкий вышел из машины, а мы поехали дальше. Сам Давид Никитич не задавал вопросов, а я не считал возможным что- либо говорить, если он молчит.

У станции метро «Черная речка» он попросил остановить машину, вышел и ку­пил штук сорок гвоздик. Вернулся, половину отдал мне, остальные бережно дер­жал в руке.

Пролетели по набережной и свернули на «Коломяжскую дорогу». Вот и наше место. Вышли из машины, я повёл Давида Никитича под деревья, а там по широ­кой аллее - к невысокому каменному обелиску, установленному в 1937-м, в год столетия со дня смерти Поэта. Молча постояли рядом, затем Давид Никитич пер­вым возложил цветы к подножию обелиска. Выпрямились, отошли на несколько шагов. Давид Никитич сказал:

- Спасибо, Поэт, что в своём творчестве ты не забыл и нас, калмыков. Мы не только друзья степей, но мы и твои друзья, и почитатели твоего таланта. Спасибо, что в мои самые тяжёлые дни ты не покидал меня, а звал к свету и свободе. Мне всегда хотелось знать столько, сколько знал ты, и я к этому иду всю свою жизнь. А ты пришёл раньше, совсем в молодые годы.

Он умолк, я думал, он ещё что-нибудь скажет, а он повернулся и пошагал к машине. Здесь мы пожали друг другу руки и расстались. Машина повезла его в гостиницу.

Второй и последний раз мы с ним встретились через 10 лет, в 1997-м, когда отмечали 100-летие со дня рождения классика казахской литературы Мухтара Ауэзова. В двадцатые годы Ауэзов учился в ЛГУ, поэтому юбилейные торжества были разделены на две части. Конференцию мы проводили в Санкт-Петербурге, в Таврическом дворце, концерт мастеров искусств Казахстана - в Доме Дружбы, на Фонтанке. Ответственными за литературную часть были мы с директором ИРЛИ (Пушкинский Дом) Н. Скатовым. Вечер в Доме Дружбы вёл я, там же познакомился с младшим сыном Ауэзова - Муратом, который пригласил меня и Скатова приехать осенью в Алма-Ату на продолжение торжеств.

Осенью, в сентябре, я прилетел в Алма-Ату один. Скатов не смог - он уже тогда себя неважно чувствовал, пошатнулось здоровье.

Поселили меня в высотной гостинице «Казахстан». Среди множества гостей - главный редактор журнала «Днепр» Михаил Шевченко, Чингиз Айматов, приле­тевший из Люксембурга, и, к моей радости, единственный мой знакомый - Давид Кугультинов.

На торжественном собрании в Парламентском центре выступали многие пи­сатели. Говорили разное, в том числе и то, что не особенно вписывалось в рамки международной этики. Например, М. Шевченко, очевидно, чтобы понравиться местным инициаторам ещё большего отъединения Казахстана от России, ут­верждал, что две самые близкие матери в мире - это казахская мать и украинская «нэнька». И что Казахстану и Украине нужно особенно остерегаться нашего об­щего северного соседа. И что-то ещё в том же духе, отчего становилось не столько жалко оратора, сколько смешно.

Выступил Давид Кугультинов. Он говорил о своих многочисленных встре­чах с Мухтаром, о дружбе с ним, о том, что Мухтар тоже мог разделить судьбу Кугультинова. В 1930 году Мухтара арестовали, и несколько лет он провёл в за­ключении. Но по воле Бога не попал в ГУЛаг, где ему, Кугультинову, пришлось хлебнуть немало унижений и горя. А если бы попал, то, скорее всего, живым бы не вышел.

Я слушал его и думал о том, как удивительно устроена наша жизнь: в юбилей знаменитого писателя другой знаменитый писатель говорит не про его творче­ство, не про его книги, а про аресты, тюрьмы и лагеря. Словно бы речь идёт не о великом труженике и мудреце, а о разбойнике.

В перерыве я встретился с Чингизом Айтматовым, пригласил в Петербург - его у нас примут как одного из самых любимых писателей. Он дипломатично выдер­жал паузу и, глядя куда-то за мою спину, сказал: