Александр Шуваев - Гном. Трилогия

- Ну чего ты к нам прицепился, а? Не видишь, что ли, что не ко двору? Не видишь, что и без тебя тошно? Когда только уберешься отсюда!!!

Он опять развел руками.

- Когда об этом попросит твой мать, - его русский за последние месяц-два значительно усовершенствовался, - и не раньше. Видишь ли, на мне перед ней есть долг, который платить всю свою жизнь... а она пока ничего не говорила, чтобы я уходилль...

- Без тебя обойдемся!!!

Он, прикрыв глаза, покрутил головой.

- Нетт!!! Об этом тоже решать только твоя матушка, потому что именно она кормит и поит тфой брат и тебя тоже. А ты ничего решать не можешь, потому что никак ей не помогать. Человек может ничего не делать и при этом есть из-за гуманизм или из-за религий, потому что так хотелль Христос из-за своей доброты... Больной, глюпый, маленький, или который сильно устал, - все могут кушать и не работалль. Но никто из них не можетт ничего решать. За них решает тот, кто все за них делает. Так устроен мир, и по-другому не будет никогда.

Он говорил медленно, размеренно и вроде бы занудно, но само непривычное построение фраз, расстановка смысловых акцентов заставляла прислушиваться и запоминать. Как будто он забивал давным-давно известные всем, поднадоевшие истины молотком. Естественно, она взбесилась еще сильнее и облила его потоком самой, что ни на есть, черной брани, но он только разводил руками, и это без слов значило то же самое, что он уже сказал: тут ничего не поделаешь. Это просто так, и никак иначе не бывает.

- Это не есть хорошо или плохо, Анфи-са, это просто так и есть. Ни ты, ни я, никто тут ничего не сделалль.

Он не обратил внимания на ее ругань, не обиделся на ее оскорбления, как не обиделся бы на младенца, напрудившего ему на жилетку, или на щенка, погрызшего домашние туфли. Тот, кто не отвечает за себя, может причинить вред, а оскорбить не может в принципе. Ответственный человек такого может даже убить, но не может на него рассердиться. Фыркнув, она решительно проследовала к лазу.

- Ты хотелль сделать что-то очень глюпый? Я-а, но человек имеет право делать это, потому что он делать плехо во-первых себе. А ничего другого от тебя, я сожалею, и не ждатть.

Было задержавшись, она снова продолжила свой порыв. Мысли в голове метались, рикошетируя, как осколки в тесном бункере. Это же так получается, - выходит, что она ни выкинь, этого от нее и ждут? Куда ни кинься, - ждут? И вся ее воля одна только видимость? А на самом деле она обречена делать только немцевы "очень глюпый"? И уже на самом выходе ее догнал голос немца.

- Один вещь, Анфи-са! Только один!

- Ну?!

- Постарайся каждый день приходить к обед.

- Как же! - Выплеснула она сгоряча и покраснела, поняв, что опять сказала ожидаемую от нее глупость. - Ждите!!!

- На-айн! Нетт, нетт, я, разумеется, не ждать. - И уточнил. - Это правда.

Окончательно запутавшись, или вообще черт его знает почему, но только с этого дня она старалась попасть к обеду. Как будто проклятый фриц привязал ее чем, ей-богу.

Вообще же Эшенбах именно в силу своей молчаливой благожелательности стал чуть ли ни первым человеком в жизни Дарьи Степановны, с которым она позволила себе поделиться заботами. Если точнее, то всего одной заботой, потому что остальное было не в счет. Мелочами, не заслуживающими внимания. В ходе поисков блудной дочери, постепенно приближаясь к не имевшему своего постоянного места детищу, она поневоле довольно много узнала о ее образе жизни.

- ... гулящая. - Пригорюнилась Мама Даша, как это приключалось с ней время от времени, минуты на две - на три. - Не то с двенадцати лет, не то мене. Из-за ее и домой не поехала, тут застряла, чтоб не убегла. Да с дурной болезнью, Марьяна-фершалка на учет ставила, вылечила. И ладно бы так гуляла, а то, бают, такую срамоту творила...

И простыми словами объяснила, какую именно. Впору было сгореть со стыда, а ему хоть бы что.

- Это называется "французская любовь", - кивнул он, - молодые девушки рискуют получать сильную привычку... Но это не есть сильный вред для здоровья. Это есть, как его? А, "ерунда", вот.

Такое спокойное отношение к тому, что у нее вызывало почти суеверный ужас, на какую-то минуточку обидело ее, но потом она вдруг, первый раз в жизни почувствовала что-то вроде облегчения только от того, что, оказывается, на ее проблему может существовать совсем другой взгляд.

А он, тем временем, продолжал.

- Свободная любовь... - блядство, да? - это, разумеется, не есть хорошо. Но у вас исходно неверный подход. Она не только есть твоя дочь, она во-первых своя собственная. И ви не сможете жить за нее ее жизнь, только до предела осложнить свою.

- Тебе хорошо говорить, немчура!

- Мне не есть хорошо говорить. У меня билль две дочерь, они вместе с моей женщиной погибли в поезд. Воздушный налет, да? И поэтому я знаю, пусть бы жилль как хотят, только бы жилль.

- Да мне-то что делать?

- Я думаю, - ты все делать правильно. Все время работа, обо всем заботиться, ничего не делать плехо, хорошо воспитайт сын. Скорее, нужно кое-что не делайт. Не ругать, не спрашивать, где была. - И сказал вдруг с едва заметным, но неожиданным оттенком важности. - Я посмотреть.

И она вдруг успокоилась, поверила: он знает, что говорит, и в данном случае может оказаться полезным другой, полученный совсем в других условиях опыт. Опыт больших городов, где люди в уличной толпе не знают друг друга, а в многолюдье легко, как какое-нибудь поветрие, распространяются как знания, так и пороки.

Он бы сказал по-другому: традиционное общество имеет слишком узкий диапазон приемлемых форм поведения. Поэтому при смене уклада, переходе к цивилизации всякого рода коллизии морального характера, скорее всего, попросту неизбежны.

"... Большой Хлеб. Такой большой, что хватило и скоту. Многочисленному, а потом просто бесчисленному, потому что подсчитать в сложившихся условиях осторожно восстанавливаемой "многоукладности" стало проблематично. Это, как выигрыш грандиозной кампании на окружение во время войны, сказалось и на положении остальных фронтов. Исчезла необходимость из года в год забирать последнее у разоренных войной, опустошенных мобилизацией сел на западе страны. Государству по-прежнему было, особо, нечего дать труженикам села, но, по крайней мере, теперь можно стало позволить им не трудиться круглые сутки на Страну, как-то позаботиться и о себе. Применительно к колхозам это выражалось в фиксированном размере налога при значительно пониженной его ставке. Что свыше - можно было продать. Это больше поспособствовало внедрению новых, высокоурожайных сортов, чем что бы то ни было другое. Неожиданно быстро появились люди, способные с хорошей выгодой продать "излишки", в том числе - за границу. Увеличение субъектов хозяйственной деятельности сказалось неожиданно быстро. На витрины продуктовых магазинов начало возвращаться подзабытое изобилие, но многочисленные рынки отреагировали куда быстрее" (Из книги "Колосья на Гербе". И. Первушин, 1976 год.)