Анатолий Гончаров - Санкционный смотритель

Наполеона это не интересовало. Впереди у него были солнце Аустерлица и закат Ватерлоо - две великих трагедии человечества, независимо от того, кто выиграл сражение, а кто его проиграл, впереди были еще десятки других войн и революций во имя мирового господства, но человечество, некогда проклинавшее «корсиканское чудовище», не смогло и не пожелало отказаться от его грозной славы.

А Жозефину отравили. Как, впрочем, и самого Наполеона.

25-27 июля 2014 года

Глава девяносто шестая

Неужели Наполеон не догадался, что его Жозефину отравили в 1814 году? Догадался, но сыграл удивление и непонимание. И застыл в скорбном молчании, пока его брил личный парикмахер Маршан. Все-таки Жозефина была единственной женщиной, которую он любил по-настоящему, самозабвенно. Но догадка явилась не ко времени, поскольку его собственная жизнь уже висела на волоске.

Догадался впоследствии и о себе самом, когда в июле 1817 года, будучи уже в глухой ссылке на острове Святой Елены, почувствовал первые симптомы отравления. Врач О'Мера подтвердил это, но ничего поделать не мог. Он побоялся даже заявить об этом, полагая, что тогда англичане отравят его самого.

«Вероятно, это рак», - обреченно предположил Наполеон, думая о дурной и подлой наследственности - ведь его отец тоже умер от рака. Это ошибочное предположение и стало официальной версией смерти великого человека.

Только в 1989 году агентство Франс Пресс сообщило о найденных в архивах Сорбонны документах, из которых следовало, что Наполеон был отравлен не имеющим запаха и вкуса медленно действующим токсичным веществом, постоянно добавляемым в нюхательный табак.

Наполеон всего опасался, все тщательно проверял, месяцами искал причину надвигавшейся смерти, пугаясь не самой смерти, а того, что не успеет сказать, объяснить человечеству, каким надлежит быть миру.

И нюхал табак, размышляя о судьбе отравленного Мартой Скавронской Петра. Размышляя, высказался так: «Революционные преобразования Петра рождались войной, господа. Никакой программы там не было. Реформы нарастали постепенно - от потешных боев».

Парикмахер Маршан был согласен с ним: «Вы правы, сир». Те, кто проклинал Петра как супостата, антихриста, идолище поганое, по-своему тоже правы. Однако исторический процесс не зависит ни от чьих мнений. Чем больше хулы и наветов, тем скорее приходит осознание истины.

Петра оплевывали едва ли не сто лет. И не заметили, как омыли грехи. Глянули и удивились: величие, оказываетcя, прирастает не ужасом, не cостраданием и не статистикой понесенных утрат. Чем-то иным оно прирастает.

Увековечили Петра - Великим, уложив в пьедестал все то, что мешало возвеличить. Наполеону так долго ждать не пришлось.

А вот Жозефина даже и не думала ожидать посмертного триумфа своего неверного супруга. И ни за какие блага не последовала бы за ним на остров Эльбу в Тирренском море. Даже если бы знала, что Наполеон вернется в Париж императором не на сто дней, а на всю оставшуюся жизнь.

Не любила она его. А как женщина - презирала: «В постели он способен производить только мочу».

Совсем другая Жозефина

Она не была ошеломляюще красива, но могла ошеломить самое изысканное воображение. Стендаль бредил ее «неземной красотой». Александр Дюма находил неземными иные достоинства Жозефины Дюшенуа, коими также бредил, не уступая в этом Стендалю. Актриса божьей милостью, она всегда умела быть такой, какой ее хотели видеть.

Мог ли Первый консул Франции позволить себе бредить ее неземными достоинствами в одиночестве нетопленой, спальни, на широкой кровати с балдахином? Нет, не мог. Актрисе велено было приехать в Тюильри, где ей предстояло... Что-то незабываемое и значительное там наверняка предстояло. Приказ есть приказ. Мадемуазель Дюшенуа прибыла в назначенный час. Камердинер доложил Наполеону. Тот, увлеченный работой, посмотрел на часы и сказал: «Я сейчас. Пусть раздевается».

Жозефина Дюшенуа повиновалась. Задумчиво оглядев кровать Первого консула, зеркала и люстры, начала раздеваться. Как ни старалась замедлить творческий процесс вхождения в образ лагерной маркитантки, все же довольно скоро осталась прикрытой лишь самыми интимными деталями туалета.

А спальня Наполеона была действительно нетопленой - так ему крепче спалось. Ощущая осеннюю свежесть приближавшейся ночи, Дюшенуа стала мелко подрагивать, и чем дальше, тем сильнее. Однако самостоятельно забраться под одеяло не рискнула.

Наполеон все не шел. Актриса пыталась унять дрожь декламацией Расина: «Поймала ты в свою пленительную сеть - добычу странную. Есть от чего краснеть...». Наконец, не выдержав охватившего ее озноба, решила позвать камердинера, чтобы тот напомнил Первому консулу, кто у него в спальне. Сочувствующий камердинер поспешил в кабинет цезаря. Напомнил о «неземном». Наполеон, все еще увлеченный работой, снова посмотрел на часы и сказал: «Пусть одевается».

Выслушав ответ, Дюшенуа вспыхнула, как редкий георгин, немедля оделась и покинула дворец Тюильри оскорбленная несказанно: «В крови пылал не жар, но пламень ядовитый......

Это опять бесполезный. Расин. Кажется, она за тем только и понадобилась Наполеону, чтобы он показал, кто в Париже зажигает звезды.

Но Жозефина Дюшенуа действительно была великой актрисой, которой все известно про звезды. Наполеон был потрясен, когда спустя какое-то время вновь увидел ее на сцене «Комеди Франсез» в роли царицы Федры: «Героя встретили, любовь ему даря. Но где был ты? Усталый ветреник, раб собственных страстей! Тебя - гневлю, себе - внушаю отвращенье...».

Наполеон не рискнул повторить приглашение в Тюильри, резонно полагая, что получит оскорбительный отказ, а то и публичный скандал: «В смятенье изменил я самому себе. Не смейся надо мной. Моя бессвязна речь, но знай - лишь ты могла любовь во мне зажечь... ».

Жозефина де Богарне прислала актрисе роскошную королевскую мантию из русских горностаев. Чтобы не мерзла впредь в чужой спальне. Жозефина Дюшенуа надевала ее только на сцене. И надменно сбрасывала с плеч в финальном монологе царицы Федры, принявшей смертельную дозу яда.

Комментарий к несущественному

Наполеон Бонапарт сменил на троне Бурбонов. Потом Бурбоны сменили Наполеона. И вновь воцарился Наполеон. Сто дней финального акта драмы - и опять возникли Бурбоны. Их свергал уже Луи Наполеон, племянник Бонапарта, грезивший о вечном династическом правлении, пока не свергли его самого. «Синдром Бонапарта» отразился и на внутренней логике «сегодня полезного, а завтра осуждаемого», о чем свидетельствует трансформация газетных заголовков в марте 1815 года: «Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан»; «Людоед идет к Грассу»; «Узурпатор вошел в Гренобль»; «Наполеон приближается к Фонтенбло»; «Его императорское величество ожидается сегодня в верном Париже».