Том Уикер - На арене со львами

Он говорил все торопливей. Мэтт Грант все еще пребывал в упоении, а зал слушал гораздо внимательнее, чем раньше. Слова Андерсона обрели остроту и едкость, фразы — стройность и ритм. А ведь в нем сидит неплохой оратор, вдруг решил Морган. Но в любом случае Морган уже знал, что ему с избытком хватит материала для первой полосы. А в те дни (подумал он, глядя в тьму за окном самолета) он переспал бы со своей прабабушкой, лишь бы выбиться на первую полосу.

— Ну, а теперь, господин председатель, разрешите мне коснуться еще одного вопроса, и я кончу, потому что нам всем не терпится поскорее откушать рыбы, которую жарят для нас любезные дамы. На мой взгляд, вопрос не ограничивается только прибылями, которые может получать наш штат. Я считаю, что контроль над урожаем должен быть распространен и на другие культуры, причем не только по экономическим причинам. (Оффенбах захлопал глазами.) Плановое производство, на мой взгляд, цель вполне достижимая, если подходить к проблеме шире, а не на традиционной основе сезонности. И это важно для всего мира…

Оффенбах выпрямился и запыхтел, что было у него признаком сильнейшего волнения. Рядом с ним Мэтт Грант улыбался прямо-таки блаженной улыбкой: он нашел человека, который не только понял его доктрину, но и разделял его заветные мечты.

— …мы не должны себя обманывать, господин председатель. Не исключена возможность, что в ближайшем будущем, еще при жизни многих из нас — из тех, кто сидит сейчас тут,— кое-кто будет смотреть по телевизору, как люди умирают от голода в Индии или в Латинской Америке, как прежде ходили смотреть на бегунов-марафонцев. Господин председатель, если наша страна хоть чего-то стоит, она должна приложить все усилия, чтобы мир не стал таким. Она должна активно бороться за лучший мир. Господин председатель, я убежден, что мы должны организоваться сами и организовать другие государства-производители, дабы кормить мир — и не просто из чувства долга, но ради того, чтобы все мы могли выжить.

Теперь его слушал и Бингем. Бингем умел распознавать доброхотов и сплотителей мира с первого слова, и его настороженные сверкающие глазки, перестав шарить по залу, принялись жечь Андерсона, точно стремясь растопить, испепелить эту мягкость. Морган понял, что Андерсон восстановил против себя двух членов сенатской подкомиссии потому, что не сумел остановиться вовремя и наговорил лишнего.

Годы спустя Морган убедился, что Хант Андерсон заглядывал далеко в будущее, но предвидение его отнюдь не было чудом. В тот день Андерсон всего лишь прогнозировал, опираясь на заведомо неоспоримые факты. В этом зале южной воскресной школы, перед аудиторией мелких фермеров и торговцев, включавшей, быть может, всего двух-трех человек, которые имели хоть какое-то представление о мире за пределами своей округи, много раньше, чем кто-либо из более известных политиков впервые упомянул про это, Андерсон с редкой уверенностью и доскональным знанием дела рассуждал о том, что вскоре стало известно всем под названием кризиса перенаселения.

В те дни Морган считал, что знает о Юге все, и уж, во всяком случае, одно он знал твердо: никакими жалкими разговорами о голодающих готтентотах, которые небось чернее пикового туза, на Юге голосов не завоюешь.

Но глядя поверх неподвижной головы Длинных Загорелых Ног на ряды морщинистых, обожженных солнцем, застывших лиц, на глаза, которыми на него смотрели земля, и непогода, и вереницы однообразных лет, и бедность, на глаза, которые умели взирать бесчувственно, безнадежно на погибший урожай, на умершего ребенка, на сгоревший дом,— глядя на них, Морган осознал, что никогда еще не видел прежде, чтобы южанину удавалось воздействовать на других южан так, как воздействовал на них Хант Андерсон, его неторопливый, ровный голос, его рассуждения, которые вряд ли кто-нибудь из них был способен понять до конца, а поняв, не одобрил бы ни в коем случае. Многие южные политики вроде Зубра Дарема Андерсона точно знали, как зажечь эти глаза лютой ненавистью, которая, как им хорошо было известно, прячется в душе и в нутре каждого нищего сукина сына из Южных штатов. И никогда прежде Морган не видел, чтобы бесконечно знакомые ему лица вот так озарялись — и не отблесками ненависти, хотя, конечно, и не надеждой (ведь Андерсон говорил с ними даже не о них и не об их жизни), и не любовью, ибо они давно уже вложили ее всю до конца в то, что лишило их надежды. Но чем бы ни был зажжен этот свет, Морган в тот день увидел, что Андерсон обладает даром внушать людям веру в себя, возможно потому, что сам он столь явно верил и в себя и в то, о чем он говорил.

Когда Андерсон кончил, рукоплесканий не было, а просто в зале поднялся обычный шум — кашель, гул голосов, шарканье ног, скрип стульев, стук захлопнувшейся двери,— и Морган понял, что мертвая тишина, ни разу не нарушенная, пока Андерсон говорил, была важней самых бурных рукоплесканий, о каких только может мечтать человек.

Андерсон направился к своему месту, но прежде пожал руки трем сенаторам. Бингем скривился. Позднее, в разговоре с Морганом, он заклеймил Андерсона одним едким словом: «Идеалист!» Зеб Вано приступил к заключительному ритуалу, а Морган обежал стол для прессы и настиг Андерсона в ту секунду, когда тот опускался на стул. Морган пригнулся между ним и небрежно скрещенными длинными загорелыми ногами.

— Я Морган из «Капитал таймс»,— шепнул он.— Спасибо на добром слове. Не могли бы вы сказать что-либо по поводу слухов, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на губернаторских выборах?

Андерсон снял очки и обратил свое лицо к Моргану. Да, голубые глаза подслеповато мигали, но они внушали расположение. В них чувствуется доброта, подумал Морган.

— Черт меня подери, право, я ничего толком не знаю,— сказал Андерсон. — Я хочу выставить свою кандидатуру, но, по правде сказать, сам еще не решил, на каких именно выборах.

— Умница! — сказал Гласс, потому что рыжая стюардесса подошла к ним с напитками, хотя по билетам им больше ничего не полагалось.— Девочки из Атланты — всегда высший класс.

Френч задержался на пути к полке с журналами, выпил виски и пошел дальше, а рыжая наклонилась над Морганом с водкой в пластмассовом стаканчике.

— Вы не заказывали, но я вот…

«Электра» подпрыгнула в воздушном водовороте, и стюардесса оперлась на его плечо.

— Спасибо.

Морган взял стаканчик, и хотя воспоминания подступали к нему со всех сторон, все-таки заметил, как ее пальцы, когда она выпрямлялась, словно случайно пощекотали ему шею.

— Вонючий тупик! — внезапно громким голосом сказал Френч у нее за спиной.— Вся моя распроклятая жизнь.

Вечером путешествующие сенаторы и их свита были приглашены отужинать по-южному на ферме Андерсона, слывшей местной достопримечательностью. Поехали все, кроме бдительного Бингема с горящим взором, который под каким-то предлогом вернулся в Вашингтон. («Никак подошла его очередь стоять на часах у памятника Неизвестному солдату», — сказал Зеб Ванс, держа в руке миллвудовский стакан с жидкостью цвета крепкого чая.) Отвезли их туда машины, предоставленные им местным фордовским агентом: как и А. Т. Фаулер, он был одним из наиболее щедрых сторонников Зеба Ванса,