Том Уикер - На арене со львами

Андерсон умер, а он возвращался на Юг, и что-то в этом было странное — словно отпало еще одно звено связующей цепи, приблизив его к грозной бездне свободы. Много лет Морган жил со смутным, мучительным ощущением отринутости от родного Юга; он носил в себе, как душевную рану, сознание того, что не только он сам изменяется день ото дня, но изменяется и жизнь, которую он знал когда-то и оставил, хотя в глубине души — как бы далеко ни завели его дороги времени — он мучительно хотел бы приковать себя к ней цепями, как к скале. Подобно всякому, ему необходимо было верить, что хоть где-то есть неизменность, первооснова, на которую в конечном счете можно положиться, и такой первоосновой он, Морган, казалось бы, вправе был считать прежнюю жизнь, с ее обычаями и ценностями. Но неприглядность и суета, бетон и сталь, пластик и неон постепенно вытесняли ее широту, и сердечность, и древнее, надежное ощущение земли и пространства; и Морган знал, как знают иные о приближении грозы в безветренный июньский полдень, когда даже сосны в вышине застыли и не шелохнутся, знал, что на смену старому стремительно идет обновленный мир, и в этом мире даже на Юге уже не останется мудрого убеждения, что каждый день неразрывно связан с круговоротом лет и зим, и неизменным вращением солнца, и вечным ходом времени, и в последнем прахе совсем неважно будет, бежал ли ты со всех ног, или брел не торопясь, или просто проспал свою жизнь в блаженном холодке у дороги.

Что обновленный мир надвигается, у Моргана сомнений не было: ему открыла это его собственная жизнь, смерть Андерсона была только подтверждением. А кто виноват? Разве не они сами? Разве не бежали оба они от старой жизни в погоне… за чем? За чувством причастности, присутствия в самом центре событий. Но и это еще не все…

В хмуром, пыльном городке своего детства Морган работал на доставке газет. Год за годом, ледяными зорями южной зимы и росными летними утрами, когда еще до появления солнца надкрышами жар нарождающегося для начинал исходить от распаренной земли, он лихо катил на своем раздрызганном велосипеде по ухабистым улицам и немощеным пешеходным дорожкам — Морган сохранил благодарную память о том лете, когда строительные бригады замостили тротуары; это здорово облегчило его поездки: крутил педали, не держась за руль, на ходу скатывая тонкие, пахнущие типографской краской газетные листы в тугие трубки и где правой, где левой рукой с безошибочной меткостью забрасывал их, как копья, через живые изгороди и через широкие лужайки — фьюить! — прямо на пороги домов.

Он объезжал весь город чуть не каждый день, зимой — до начала занятий, летом — перед тем, как идти играть в бейсбол, потом купаться на речку, потом подстригать соседские газоны, а потом сидеть с книгой на тенистой веранде отцовского дома. По субботам Морган собирал плату, дотошно записывая каждый взнос и каждую задолженность в особую тетрадку, какими снабжала его редакция газеты, и выдавая квитанции из книжки, купленной в мелочной лавке по совету отца. Моргану полагалось по двадцать пять центов с доллара, так что собирал плату он очень усердно, по нескольку раз упорно возвращаясь и дверям, где раньше не ответили на его стук, особенно если подозревал, что не открывают нарочно; миссис Ада Ингрем, например, способна была на любую хитрость — пряталась в кухне, подделывала квитанции, врала, будто не получала газеты; мистер и миссис Котти Уокер в субботу утром часто с перепой или с похмелья не могли встать с кровати; вдова Бауэп не отзывалась, если у нее в это время сидел, как обычно, мистер Крокер, учитель труда в местной школе, а жена у него томилась в сумасшедшем доме (безо всякой на то причины, как все говорили, а просто чтобы мистер Крокер и вдова Бауэн могли беспрепятственно предаваться своей постыдной страсти); бывало, что старуха Лайла Беннет, богачка, не отворяла двери просто назло, а иной раз она швыряла ему монеты из окна второго этажа и злобно гоготала, глядя, как он шарил в кустах японского барбариса; и наконец, доктор Миллер, с печальными карими глазами, ни для кого не секрет, что он был морфинистом (какие только страшные картины не мерещились Моргану за закрытой дверью обветшалого докторского дома, когда одно лишь эхо отзывалось на его робкий стук).

Но в большинстве своем подписчики платили исправно, известно было, что стоит задолжать за две недели, и неумолимый Морган прекратит доставку газеты — и вы, чего доброго, так и не узнаете, чем кончились «Невероятные приключения Дика Трейси». Летом его часто зазывали в дома угоститься чашкой чая со льдом или прохладительным напитком, зимой погреться у печки, пока по кошелькам, карманам и жестянкам собирали необходимую сумму. Он был во многих домах такой же привычный гость, как Амос и Анди из радиопередачи или как Альф П. Ривз, жизнерадостный агент страховой компании «Метрополитэн». Альф немало помог Моргану своими подробными отзывами о тех хозяевах, к которым, как он убедился по собственному опыту, с парадного крыльца лучше и не соваться. Среди таких он назвал Моргану мистера и миссис Клод Дж. Гоуингс.

— Эта миссис Гоуингс,— предупреждал Альф,— до того чудная, страсть. Хотя и сам Клод Дж. не лучше. Она, сколько я ее знаю, ни разу не прошла через парадные комнаты к парадной двери, боится, не дай боже, пыль поднять.

И потому субботними утрами, когда жизнь щедро сулила ему двадцать пять центов с доллара да еще двухсерийный фильм после обеда, Морган сворачивал на велосипеде во двор Гоуингсов, уже много лет не оскверняемый автомобильными шинами, доезжал до гаража, который никогда не открывался, прислонял велосипед к стене и стучался в дом с черного хода. Низкий, серый, словно вросший в землю дом Гоуингсов под сенью дубов стоял мрачный, со слепыми окнами; по вечерам, ровно в половине девятого, будь то зима или лето, в нем, как в хмуром ночном небе, замирали последние проблески жизни, а каждое утро, в шесть часов, из кухонного окна неотвратимый, точно утренняя заря, начинал сочиться желтый свет. Шесть дней в неделю в половине седьмого утра, секунда в секунду — соседи уже и удивляться перестали,— из задней двери дома выходил Клод Дж. Гоуингс в чистом синем комбинезоне и шел на угольный склад, где он работал, а выходил оттуда в половине седьмого вечера и, словно солнце, совершающее вечный круговорот, возвращался к заднему крыльцу собственного дома, грязный, запорошенный черной пылью своего ремесла: высокий угловатый мужчина, он шагал, неся судки для завтрака, чуть опустив голову, словно затем, чтобы не видеть встречных, и ни с кем не обменивался ни единым словом.

— Да я с огнетушителем скорее завел бы разговор, чем с ним,— говорил о нем Альф П. Ривз.