User - i dfee46a8588517f8

Хотя, как отмечает Гурко, государственными делами царь занимался «с необыкновенной усидчивостью», творческий подход был ему совершенно чужд — «синтез по природе был ему недосту­пен». Кто-то метко заметил по этому поводу: «миниатюрист», накапливаемые за годы правления сведения не претворялись у него в знание.

Подробнейшим образом автор характеризует ту черту харак­тера последнего самодержца, которая квалифицировалась как «слабоволие» и по понятным причинам оказалась в центре вни­мания помещичье-буржуазной общественности. Гурко указывал, что это слабоволие «было своеобразное и одностороннее». Состояло оно в том, что царь «не обладал даром повелевать», чем в большинстве случаев и обусловливалась смена им минист­ров: не умея заставить их осуществлять свои собственные идеи, он надеялся, что преемник найдет более послушных исполнителей. Царь «отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений». Он был настолько упрям, что сотрудники ни в чем не могли его переубедить. Лишь однажды ему была навязана чужая воля — манифест 17 октября 1905 г.

\ Отличительной чертой царя было полнейшее равнодушие к 'людям. Он не испытывал никакой приязни даже к долголетним сотрудникам — с прекращением деловых отношений порывал с ними всякую связь. Более того, с кем дольше сотрудничал, к тому относился менее дружественно, «тем менее ему доверял и тем охотнее с ним расставался». Обычно каждый вновь назна­ченный министр был в фаворе, длительность которого была обратно пропорциональная его инициативности: чем последняя была больше, тем период царского расположения короче. Ини­циатива расценивалась как посягательство на царские прерога­тивы. Естественным следствием было «стремление государя пользоваться указаниями людей безответственных, не облеченных никакой властью: поскольку они не были облечены официальными полномочиями, их советы можно было принимать без опасений: слушая их советы, царь был убежден, что „проявляет непосред­ственно свою личную волю"». Отсюда влияние на него таких людей, как князь В. П. Мещерский, А. М. Безобразов и др.

Как и все другие писавшие о Николае II, автор говорит о его «безграничном», «исключительном» самообладании, что тоже, по его мнению, противоречит тезису о слабоволии, о его внешнем индифферентизме. В общем, на взгляд Гурко, «командование! кавалерийским полком его больше привлекало, нежели управление I великой империей». Царь не производил впечатления сильного | человека, как Александр III. В результате обаяние царской власти стало постепенно пропадать не только в «обществе», но и в массах и, наконец, исчезло совсем. «При этих условиях ее крушение было неизбежно» 8.

Сходную характеристику Николаю II дает в своих воспомина­ниях и А. И. Мосолов. Его свидетельства тем более ценны, что aetop в течение 16 лет был начальником канцелярии мини­стерства двора, т. е. занимал пост, дававший ему возможность наблюдать царя непосредственно, а конечная цель его книги — апология покойного самодержца.

Так же, как и Гурко, Мосолов отмечал, что царь «увольнял лиц, даже долго при нем служивших с необычайной легкостью». «Для царя,— писал он далее,— министр был чиновником, подобно всякому другому». Схема отношений с каждым вновь назначен­ным министром всегда была одна и та же: сначала переживался «медовый месяц», затем неизбежно появлялись «облака». Рас­ставался царь с очередным фаворитом «тем скорее, чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенной

и Q

программой» .

Мосолов подробно характеризует весьма своеобразную черту царского характера, которую апологеты именовали «застенчи­востью», а критики — «фальшью». Черта эта проявлялась в том, что царь, во-первых, никогда не оспаривал утверждений своего собеседника, с которым был не согласен, и никогда сам -лично не сообщал очередной жертве — министру, что уже принял реше­ние об его отставке. Министр являлся на очередной доклад, получал указание о дальнейшей работе, а приехав домой, находил личное письмо царя, извещавшее об отставке. С точки зрения автора, это была не застенчивость, а отсутствие «гражданского мужества» 10, иначе говоря, трусость. Характерно для мелочной · аккуратности (не государственный деятель с размахом), что царь никогда не имел своего секретаря, сам ставил печати на свои письма, иногда просил помочь своего камердинера, но при этом всегда его проверял ".

Протопресвитера русской армии в годы первой мировой войны, близко знавшего царя и пользовавшегося его расположением,

Георгия Шавельского, человека умного и наблюдательного, поражал крайний эгоизм Николая II. Царь, несомненно, любил родину, считал Шавельский, готов был даже жизнь за нее отдать, но в то же время реально, на практике, слишком дорожил своим покоем, привычками, здоровьем «и для охранения всего этого, может быть, не замечая того (!), жертвовал интересами государства». Характерной чертой Николая II был «оптимизм (!), соединенный с каким-то фаталистическим спокойствием и без­заботностью в отношении будущего, с почти безразличным и равнодушным переживанием худого настоящего». Он охотно слушал докладчика, когда речь шла о приятном, и проявлял «нетерпеливость, а иногда просто обрывал доклад, как только докладчик касался отрицательных сторон, могущих повлечь пе­чальные последствия». Ответ всегда был один: все наладится и устроится. Министр иностранных дел Сазонов передал автору один любопытный разговор с царем. «Я, Сергей Дмитриевич,— заявил царь своему собеседнику,— стараюсь ни над чем не заду­мываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу». Это было его кредо. «Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья и безмятежного покоя,— умозаключал отец Георгий,— для того

и I О

такой характер не оставлял желать лучшего» .

Равнодушие царя и безразличие его ко всему и вся, кроме собственного благополучия, были так велики и всепоглощающи, что поражали каждого, кто сталкивался с ним. «Было жуткое время»,— вспоминал генерал Ю. М. Данилов, говоря о кануне падения Порт-Артура. «В царском поезде большинство было удручено событиями, сознавая их важность и тяжесть. Но импе­ратор Николай II почти один хранил холодное, каменное спокой­ствие. Он по-прежнему интересовался общим количеством верст, сделанных им в разъездах по России, вспоминал эпизоды из разного рода охот... и т. д.» Свидетелем «того же ледяного спокойствия» автору пришлось быть и в 1915 г. во время отступле­ния из Галиции. Данилов пишет далее: «Что это, спрашивал я себя,— огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в божественную предначертанность событий или недостаточная сознательность?» Смягчая свою оценку этими вопросами, автор на деле пришел к вполне определенному выводу. «В общем,— писал он,— государь был человеком среднего масштаба, которого, несомненно, должны были тяготить государ­ственные дела и те сложные события, которыми полно его царство­вание. Разумеется, не по плечу и не по знаниям ему было и непосредственное руководство войной... Безответственное и бес­печальное житие, мне думается, должно было бы более отвечать